Подруги - [21]

Володя высвободил руку, хлестнул прутом по голенищу и почти злобно сказал:

— Не поеду. К черту! Что я, нянька твоей Катьке? Она там с Виктором будет тары-бары разводить, а я в ихние дела вмешиваться?

— Причем тут Виктор? — пыталась возразить Верочка, в душе убежденная, что всему виной именно Виктор.

— А кто же? — зло и мстительно спросил Володя. — Да еще оба, наверно, дураками нас считают, а себя утиными. Я про себя не говорю, мне на них наплевать, но и другие некоторые Катю идеалом считали.

— Да не в ней же только дело, Володя…

— Не поеду. У нее своя голова на плечах. Вон какую речь на проводах завернула… Да ты чего о ней беспокоишься? Лена же сказала, что выступит.

— Она же никогда не выступала, и роли нисколько не знает, — чуть не простонала Верочка. — Опозорится, а потом неизвестно, что с ней будет.

— Ерунда, суфлер подскажет.

— Значит, не поедешь?

— Нет. Сказал — нет, значит, нет.

— Тогда я сама поеду, — и не успел Володя опомниться, как она уже карабкалась вверх.

— Ну и глупая, — пробормотал он, до хруста повернув шею, чтобы видеть, как Верочка взберется на кромку обрыва. — А ведь и в самом деле поедет. Вот черт… Догнать, что ли?

Но догонять не стал. Одна мысль, что он должен где-то разыскивать эту взбалмошную Катю, которая наверняка веселится сейчас с Виктором, приводила его в бешенство. «Небось, я уехал, так Верочка и не заметила бы, а тут, видишь, места себе не находит…»

Все-таки ему было страшно досадно, что он так грубо отказал в ее просьбе. И во всем была виновата эта дура Катя, которую Володя теперь, как ему казалось, возненавидел на всю жизнь. А Верочка? Неужели поедет? Она ведь на велосипеде-то с грехом пополам ездит. Если только попадется попутная машина…

В несколько прыжков Володя достиг края обрыва и глянул на зимник. Верочка была уже далеко, догонять и отговаривать ее сейчас было бы нелепо. Добежит до деревни и одумается. На всякий случай Володя ускорил шаг, но тут его снова окликнули.

С пашни, нелепо размахивая руками, петушиным скоком бежал дед Никифор, еще издали запаленно кричал:

— Эй, обожди, парень! Алешку-греховодника не видал?

«Ну, так и есть: что-нибудь стряслось, — не без тревоги за товарища подумал Володя. — А он, дурья голова, за Леной увязался».

Володя сказал:

— Да Осипов же на пашню пошел, минут этак десять назад…

— На пашню! — чуть не подпрыгнул Никифор. — Его там и следа не было! Я с самой зари между тракторами мотаюсь, дело организовываю, потому как Логинов мне строго-настрого приказал: смотри, говорит, чтоб все в ажуре было, а что касается праздника, то трактористы и сеяльщики, говорит, вечером отгуляют. Ну, ребята понимают же обстановку, взялись по-ударному, но и они взъелись на Осипова за его нахальство. Сперва один трактор поломался, а потом семена кончились. Только то и рассеяли, что вчера было привезено, а сегодня ни зернышка не подвезли. Это как называется, по-твоему?

— Худо, Никифор Савельич. Что же теперь делать?

— Я лошадь выпряг, послал тракториста в мастерскую за нужной частью, а сам бегу семена добывать. Да разве же это мое дело? Мое дело — контроль, а на побегушках находиться мне годы не указывают. Где он может быть, паршивец? Не в гостях?

— Нет. Вот что, Никифор Савельич, ты возвращайся к тракторам, а я Алексея живо найду, и семена мы тебе через час доставим.

— Не врешь? — подозрительно глянул на Володю старик.

— Слово даю. Ты топай назад, а я это дело обтяпаю. Никакой паники. Утихомирь там ребят.

— Ладно, пойду, — неохотно согласился Никифор. — Бегом-то мне все равно духу больше не хватило бы. Но я этому стервецу устрою! Все как есть Логинову доложу, он ему пропишет. Хоть и выпивали вместе, а доложить непременно доложу, так и передай Алешке…

VIII

Стремительный объезд района не только не принес удовлетворения, а еще больше взвинтил секретаря райкома Самойлова. Всюду, где ему удалось побывать, он встречал какое-то непонятное, глухое противодействие. Нет, председатели колхозов не говорили прямо, что не могут усилить темпы сева, напротив, они обещали принять меры, но как обещали? А так, словно делали секретарю личное одолжение. Их непоколебимое хладнокровие в эти горячие, решающие дни казалось Самойлову кощунственным. Он резко, а подчас и грубо критиковал председателей и многих бригадиров — ему никто не возражал, все соглашались, что да, техника используется плохо, но они постараются исправить положение, наверстают упущенное. Самойлов сильно сомневался в этом, потому что сев по-прежнему шел вяло, не так, как мыслилось и хотелось секретарю.

Конечно, Самойлов в спокойные минуты раздумья отдавал себе отчет в том, что за пять-шесть месяцев нельзя перевернуть все, «вверх дном», изменить психологию людей настолько, чтобы они мыслили и действовали вопреки старым привычкам. Но это соображение ни в коей мере не могло оправдать ни его самого в собственных глазах, ни тех, кто упорно не хотел менять этих старых привычек. Препятствия лишь подстегивали Самойлова и придавали его действиям все большую решимость и резкость.

«Так или иначе, я должен сломить этот консерватизм и сломлю, — в бешенстве думал он, возвращаясь в насквозь пропыленной машине в райком. — Хватит им ссылаться на так называемые «специфические» условия севера: дескать, и почвы у нас бедные, и климат мокрый, и людей маловато… Сев — это экзамен, и я должен его выдержать или уйти. Они думают: поершится, мол, секретарь на первых порах и успокоится. Ну нет, этого не дождутся. Спокойно жить я им не дам, хватит. Привыкли, черти, жаловаться на «объективные» причины да помощи просить, а чтоб самим инициативу проявить — отвыкли. Да и разучились, пожалуй. Что ж, научим. Обязательства приняты, и будьте добры их выполнять, а не хныкать…»