Подручный смерти - [61]

А сейчас было не так. Сейчас я ощущал меланхолическую опустошенность, свойственную живым.

Я лежал, закрыв глаза, в теплом квадрате света на ковре, то погружаясь в грезы, то выныривая. Я казался себе мечтателем, героем средневековой поэмы «Жемчужина» [14], которую прочитал в школьной библиотеке. Поэма раскрывала в форме видения религиозные и философские истины. Я пересказал себе историю Лазаря, подставив Смерть вместо Иисуса, а себя самого – вместо старца. Мне вспомнился Билли-Враль [15] из одноименной книги, который с помощью живого воображения уходил от невыносимой реальности. И, естественно, на поверхность сознания всплыли обломки моего давнего крушения.

Мне вспомнился разговор с Эми, когда я в последний раз говорил с ней как любовник. Нас разделяли шестьдесят три мили – в то время она жила в Лондоне, где нашла работу, не помню, какую. Мы общались по телефону, я не видел ее уже два месяца с момента последнего разговора в кафе «Иерихон». Перед тем как положить трубку, я признался, что после нашей разлуки внутри ощущаю пустоту. И попытавшись хоть немного заполнить этот вакуум, добавил, что люблю ее.

– Почему? – спросила она.

Я положил трубку, не зная, что ответить.

Я не знаю ответа и по сей день.

Чем дальше я углублялся в прошлое, тем больше становилось обломков.

Я впервые заговорил с Эми в гостях у нашего общего друга. Он устроил большую вечеринку, на которую пригласил весь наш класс – даже меня. Помню старый магнитофон, большой запас выпивки и следы рвоты на коврике уборной. Где-то в середине вечера я увидел ее. Она сидела на полу спиной ко мне, скрестив ноги по-турецки, в синих джинсах и белой футболке. Мы виделись в школе, но я был слишком замкнут, чтобы просто так подойти к ней, она же особого интереса ко мне не проявляла. Но тут она обернулась и перехватила мой взгляд.

– Привет, – улыбнулась она.

– Здравствуй, – ответил я.

– Я – Эми.

– А я… очень рад с тобой познакомиться. Она засмеялась, хотя я не собирался шутить.

Ее смех спас мне жизнь, потому что накануне я решил покончить с собой. Это нормально для подростка, и я не стал бы упоминать об этом, не будь все настолько серьезно. Меня побудило к этому не отсутствие цели, не страх того, что в будущем грядет хаос, не чувство, что рушится знакомая картина мира, – как у всех обычно бывает. Вместо этого я неожиданно явственно осознал, что жизнь – вовсе не уютный тесный мирок, как я считал, глядя на своих родителей. Мне пришло откровение, где будущее предстало не как продолжение абсолютно счастливого детства, но в виде ужасной гидры, выползающей из мглы. Ответственность, сексуальность, самосознание, искушенность, власть, самоопределение, смертность – эти абстрактные понятия, о которых писали в книгах, слились в одну злобную тварь с семью змеиными головами, от которой спастись было невозможно. И от страха перед ней я захотел себя убить. Помню, как по дороге в ванную я все твердил: «Хватит с меня, не могу больше…» Мне хотелось вспороть вены и растаять в забытьи – я уже представил, как хлещет кровь. Но в ванной я обнаружил, что с недавних пор отец стал пользоваться электробритвой, и поэтому пришлось прожить еще день – день, который принес мне смех Эми, потом ее дружбу и, наконец, ее любовь… Но после того ужасного откровения я так и не смог позабыть о гидре, что затаилась во мгле, а счастье всегда казалось весьма условным.

Должно быть, суицидальные наклонности коренились в моем одиночестве. В годы отрочества я ощущал себя ущербным, ненужным и незаметным. Над моими анекдотами никто не смеялся, я же злился на любую шутку в свой адрес, мои слова оставались без внимания, а присутствие – незамеченным. Я не был одаренным. Любознательным и начитанным – да, но отнюдь не вундеркиндом, а частые болезни помешали и физическому развитию.

На очереди старые обломки. В детстве я потому часто болел, что мама не пускала меня к другим детям. В итоге иммунная система так ослабла, что в детском саду ко мне липли все болезни. В больнице я лежал почти каждый месяц, а в три года чуть не умер – на двадцать пять лет раньше срока.

Но зачем я родился? Единственный разумный ответ – так захотели мои родители. Не будь у них этого желания, я бы никогда не болел, не читал бы книг, не хотел бы убить себя, не был бы неуклюжим или счастливым. Я бы не встретил Эми, не имел бы любовниц, не стал бы детективом. И не скользил бы по мокрой крыше оксфордской высотки поздним летним вечером, вопя от ужаса.

Вывод очевиден: я обречен умереть лишь потому, что моим родителям было угодно, чтобы я жил.

Это и есть смысл жизни?

На крыше

Я рванулся к люку, но пальцы лишь беспомощно ударились о мокрую раму. Тысячу мгновений этой первой секунды я верил, что смогу удержаться; но тело мое, с каждым мигом ускоряясь, сползало по серой черепице, по крутому гладкому скату, все быстрее и быстрее. В лицо хлестал ветер с дождем. Я цеплялся руками и ногами за мокрую черепицу, пытаясь удержаться, затормозить, но неумолимое скольжение продолжалось.

Пока брюки не зацепились за выступ в черепичной кладке.

Левое колено вздернулось, когда зажатая брючина задралась по ноге. Острый угол черепицы расцарапал кожу на икре; но все тело продолжало сползать, принуждая меня привстать. Я отклонился в сторону, чтобы не скатиться, но меня развернуло на сто восемьдесят градусов. После моей импровизированной гимнастики черепица выскочила. Я снова заскользил, на этот раз вниз головой на спине.