Подростки - [70]

— Иди ко мне, девочка, — сказала Нина Александровна. Она привлекла к себе дочь и укутала ее концом большого пухового платка. — Не выходи, Верочка, из дому.

— Почему, мамочка?

— Так. Кто знает, что может быть!

— А ты видела, мамочка, манифестацию? Там и ребята были, и Степан, и Данила, все, все. Я их видела.

— Да, родная, вот за них-то я и беспокоюсь.

— Но они все… — девочка замялась, не зная, сказать ли матери. Решила: сказать, — вооружены.

— Ну, милая, их оружие ничто против озверевшей толпы, за которой — полиция и армия. — Она помолчала немного. — Давайте лучше пить чай. Дуся, закройте пораньше ставни, пожалуйста. Только одну половинку у среднего окна в гостиной оставьте.

Это тоже было новостью. Обычно закрывались все ставни, да и не так рано. Но Вера ничего не сказала, только плотнее прижалась к матери, и ей стало так тепло и хорошо. Она почувствовала, что рядом с мамой, такой милой, ласковой, такой взрослой и умной ничего не страшно.

Чай пили в молчании. Было тихо и на улице. Тишина эта показалась зловещей…

Время приближалось к вечеру. Чтобы не сидеть в сумерках, пораньше зажгли лампу.

И вдруг снова, уже в третий раз, послышалось пение. На этот раз оно приближалось из-за реки, медленное, тягучее, гнусавое.

Вера увидела, как мать вздрогнула и побледнела.

— Дуся, потушите свет в гостиной, — сказала Нина Александровна, нервно передернув плечами. Девочка почувствовала необъяснимый страх. Сердце сжалось. Стало холодно и неуютно. Задрожал подбородок. Хотела сдержаться и не могла. Непослушные зубы начали выбивать дробь. Вслед за матерью она бросилась к окну, не закрытому ставнем.

За окном постепенно густел октябрьский вечер. По улице текла огромная черная толпа. Зловеще пылали факелы, бросая кровавые блики на лица и фигуры. В неверном свете сумерек и факелов поблескивали церковные хоругви и оклады больших икон. Пение теперь слышалось отчетливо:

Боже, царя храни, —

неслись слова гимна, которые гнусавил этот нестройный огромный хор. И заунывный молитвенный напев напоминал приглушенный вой неведомого зверя, готового прыгнуть.

И зверь прыгнул. Пение неожиданно прекратилось, и сквозь двойные рамы окна Нина Александровна и Вера услышали изуверский крик толпы:

Бей нехристей, спасай Россию!

Толпа метнулась на базарную площадь, где чернели силуэты лавок.

Через несколько минут улица наполнилась грохотом и ревом — на базаре громили еврейские лавочки.

Вера, прижавшись к матери, зарыдала. Нина Александровна дрожала. Страх, ненависть и отвращение к этим страшным людям, к погромщикам, душили ее. Она крепко обняла дочь.

— Пойдем, Верочка, пойдем, детка, от окна. Не будем смотреть на этот ужас. Дай бог, чтобы громилы остановились только на магазинах. А то ведь, озверев, они кинутся избивать несчастных евреев. Как страдает бедный безвинный народ! — Нина Александровна вздохнула и, гладя дочь по голове, повела ее в спальню, куда не так долетал шум бушевавшего погрома.

— Барыня, — подошла к ним Дуся, — я сбегаю, погляжу!

Не успела Нина Александровна ничего ответить, как Дуся уже убежала.

Шум на площади несколько утих. Погром перекинулся дальше на Уфимскую улицу, где стояло несколько еврейских магазинов.

Дуся вскоре вернулась. Она была взволнована.

— Что делают, что делают! Грабеж-то какой! — говорила она, всплескивая руками. — Магазины громят. Окна выбивают и тащат, тащат! Ковры, пальто, материю. Мать ты моя, пресвятая богородица! А которые прямо с телегами, и валят, и валят на них, что ни попадя. Лавочки поджигают, а то из мебели костры складывают, от огня все, как в крови.

Она перевела дух, вытерла концом головного платка раскрасневшееся лицо и продолжала возбужденно рассказывать:

— Аптекарь-то наш! Подлетели это, значит, к его аптеке. Двери закрыты. «Ломай!» — кричат. А он, аптекарь-то, открывает двери, выходит и говорит:

— Господа, зачем ломать? Проходите. — А сам и двери настежь. — Только говорит, господа, у меня, известно, аптека, спирту нет, а разные отравы и в жидком виде бывают, не выпил бы кто по ошибке или не съел каких вредных пилюль, а также, извиняюсь, взрывчатые вещества имеются. Как бы кто ненароком не пострадал, а так не жалко уважаемым господам, пусть берут, что угодно.

Проговорил это и отошел в сторону Стоит, платком лоб вытирает, ровно и не его громить пришли. Тут толпа как повалит вспять, да и подалась дальше.

— А квартиры еврейские не громят? — с тревогой спросила Нина Александровна.

— Квартиры пока не трогают. Не до них еще. Но с рассветом дома евреев беспременно громить начнут. Сейчас не разберешь, где христианский дом, где нехристи живут. Крестов не разглядишь.

— Каких крестов? — спросила Вера.

— А православные люди на ворогах кресты мелом понарисовали, чтобы значит их не трогали.

— Никого не убили? — с тревогой спросила Нина Александровна.

— Еще нет. Много перепуганного народа попряталось, кто где, а то все больше на поселок подаются. Старики, женщины с ребятами..

Раздался негромкий стук в кухонную дверь. Все вздрогнули. Дуся пошла открывать. Нина Александровна и Вера стояли в дверях, и девочка заметила, как сжались у матери губы, и кровь снова отхлынула от лица.