Подозрения мистера Уичера, или Убийство на Роуд-Хилл - [48]

Уичер принялся собирать доказательства, подтверждающие признание Сары Дрейк. Работа оказалась совсем простой. В комнате женщины он обнаружил три передника, сходных с тем, что был в ящике, и подходивший к нему ключ. Далее Уичер допросил миссис Джонсон, ту самую, что за пять шиллингов в неделю ухаживала за младенцем с трехмесячного возраста. Та заявила, что 27 ноября поехала в Лондон и вернула его матери, отказавшись — несмотря на просьбы Сары — подержать его у себя еще неделю. По ее словам, мальчика она любила, но мать слишком часто запаздывала с уплатой жалованья, а в последний раз и вовсе задолжала ей за несколько месяцев. Перед возвращением миссис Джонсон попыталась уговорить Сару Дрейк самой заняться ребенком.

«Я сказала ей, что мальчик растет здоровым и жизнерадостным. Потом добавила, что надо бы раздеть его, снять шляпку и меховое пальтишко, а то простудится, когда окажется на улице. Так она и сделала. Вокруг шеи у него был обмотан платок, и она сказала: „Это ваш, не забудьте взять“. „Да, — говорю, — мой. Но оставьте себе и повязывайте, как будете выходить гулять, а то на улице холодно“. Еще я сказала, что скоро надо кормить мальчика, на что она ответила: „Ну да, конечно, а он будет есть?“ „Будет“, — говорю, и ушла».

Уже у порога Сара Дрейк окликнула миссис Джонсон и спросила, сколько в точности она ей задолжала. Девять фунтов десять шиллингов, откликнулась та. Дрейк промолчала.

Помимо этого, мисс Джонсон сообщила Уичеру, что когда в следующую пятницу она пришла на Аппер-Харли-стрит навестить малыша, Сара Дрейк сказала, что он где-то в гостях. «Что ж, — говорю, — поцелуйте его от меня». «Непременно, — говорит, — непременно».

Далее Уичер опросил слуг. Кухарка вспомнила, что вечером 27 ноября Сара попросила ее принести из своей комнаты в привратницкую ящик. «Тяжелый, я еле подняла». Привратник показал, что Сара попросила его написать адрес и организовать на следующее утро доставку ящика на вокзал Юстон-сквер. Лакей подтвердил, что выполнил это поручение, заплатил восемь шиллингов за вес (тридцать восемь фунтов) и доставку в Ноттингемшир.

Полиция пригласила миссис Джонсон в Норт-Левертон опознать тело. Та подтвердила, что это действительно Луи. «На нем был и мой шейный платок, и шляпка, и меховое пальтишко». Врач, проводивший вскрытие, заявил, что, с его точки зрения, платок затянут недостаточно туго, чтобы задушить мальчика; на его теле остались следы побоев, скорее всего и вызвавшие смерть.

На суде Сара Дрейк не отрывала глаз от пола и раскачивалась взад-вперед, то и дело содрогаясь в конвульсиях. На лице ее была явно написана мука. Судья напутствовал присяжных в том смысле, что хотя обвиняемая и не находится на учете в психоневрологическом учреждении, они могут допустить, что страх, охвативший женщину, когда она осталась с младенцем на руках, мог помутить ее рассудок. Впрочем, добавил он, «вам следует основательно взвесить такую возможность, ибо присяжным никоим образом не следует допускать ее просто на основании тяжести совершенного преступления». Присяжные признали Сару Дрейк невиновной, решив, что она действовала в состоянии временного умопомрачения. Выслушав вердикт, женщина потеряла сознание.

В викторианской Англии убийство незаконнорожденных детей несчастными, впавшими в беспросветную нищету женщинами было распространенным явлением: в 1860 году газеты чуть ли не ежедневно сообщали об очередном детоубийстве. Как правило, жертвами становились новорожденные. В 1860 году преступление Сары Дрейк повторила Сара Гаф, тоже экономка и кухарка, работавшая в доме на Аппер-Симур-стрит, примерно в миле от Аппер-Харли-стрит: она убила своего незаконнорожденного ребенка, завернула тело и отправила его поездом с Паддингтонского вокзала в женский монастырь рядом с Виндзором. Найти женщину было совсем нетрудно: в свертке оказался клочок бумаги с именем ее нанимателя.

Сталкиваясь с подобными случаями, присяжные обычно выказывали снисхождение к преступницам, усматривая в их поведении признаки не растленности, но расстройства психики. В этом смысле они, помимо всего прочего, опирались на новые законы и медицинские веяния. В частности, начиная с 1843 года суды получили возможность использовать в качестве оправдательного аргумента так называемое «правило Макнагтена», или «временное умопомрачение» (в январе того года некто Дэниел Макнагтен, токарь по дереву, смертельно ранил секретаря Роберта Пила, перепутав его с самим премьер-министром). Психиатры в подробностях описали проявления безумия, в которое могут впадать на вид психически вполне здоровые и в обычных обстоятельствах одинаково ведущие себя люди. Так, женщины могут страдать от предродовой или послеродовой горячки или впадать в истерику; любая рискует стать жертвой мономании, то есть той формы безумия, при которой не утрачивается ясное осознание происходящего: человек впадает в экстатическое состояние, сохраняя при этом спокойный и сосредоточенный вид. В одном из своих номеров за 1853 год «Таймс» довольно четко сформулировала существующую дилемму:

Ничто так не ускользает от определения, как граница между здравомыслием и безумием… Предложите слишком узкое определение, и оно окажется бессмысленным; слишком широкое — и в его сетях запутается все человечество. Строго говоря, все мы безумны, ибо всем свойственно уступать страстям, предрассудкам, пороку, тщеславию. Но если помещать все жертвы страстей, предрассудков и тщеславия в психушку, то кому доверить ключи от нее?