Подозрения мистера Уичера, или Убийство на Роуд-Хилл - [16]

Во вторник, 10 июля, в восемь вечера судебные инстанции распорядились задержать Элизабет Гаф.

«На момент получения этого сообщения, — информировала „Бат кроникл“, — девушка находилась дома, где остановились и свидетели по делу, причем пребывала в наилучшем расположении духа, непринужденно толкуя о том, как славно она провела бы время на сенокосе, если бы не это „дело“. Она утверждала, что ни в чем не виновата и бояться ей нечего, пусть хоть сотня судей допрашивает».

Но очень скоро ее бравада прошла. «Услышав, что она подлежит временному аресту, девушка без чувств упала на землю». По описанию «Сомерсет энд Уилтс джорнэл», это был «настоящий припадок», продолжавшийся несколько минут. Когда Элизабет пришла в себя, Фоли посадил ее в полицейскую двуколку и отвез на Столлард-стрит, где помещался полицейский участок Троубриджа. Суперинтендант жил тут же с женой, сыном (помощником адвоката) и служанкой. В другой части здания размещался Уильям с Элизой и тремя детьми; на констебля и «надзирательницу» была возложена обязанность осуществлять наблюдение за арестованной. Элиза и мисс Гаф даже спали в одной кровати.

Во время пребывания в полицейском участке Элизабет Гаф как-то сказала Фоли, что убеждена в невиновности Констанс.

— Так кто же убил мальчика, вы? — спросил Фоли.

— Нет.

В разговоре с другим полицейским няня заметила, что отныне «никогда уж не полюбит детей». Тот спросил почему. Элизабет ответила, что «уже во второй раз с доверяемым ей ребенком что-то случается. На прежнем месте работы, два года назад, ребенок, которого я очень любила, умер».

Распространилась молва, будто она дала признательные показания, назвав Сэмюела убийцей, а себя соучастницей преступления. На неделе циркулировали и другие слухи, причем все они были связаны с Сэмюелом. Так, говорили, что жизнь Сэвила была застрахована, тело первой жены мистера Кента подверглось эксгумации, а самого его видели невдалеке от собственного дома в три часа утра, когда было совершено убийство.

В пятницу Элизабет Гаф снова отвезли на допрос. Судей, отправившихся в дом на Роуд-Хилл, она ожидала у шорника Чарлза Стокса, жившего по соседству с Темперенс-Холлом. Через какое-то время сестра шорника Энн, занимавшаяся пошивкой платьев и корсетов, заметила, что неспроста, наверное, судьи задерживаются: «не иначе нашли что-нибудь». По ее словам, мисс Гаф нервно мерила шагами комнату, проявляла явную тревогу.

— Что-то я скверно себя чувствую, так же как во вторник, — пожаловалась она, явно намекая на случившийся с ней припадок. — Надеюсь, сегодня меня на допрос не вызовут.

— Обхватив себя руками, — продолжала Энн Стоукс, — она поведала, что испытывает какое-то странное ощущение, будто кровь отхлынула с одной стороны на другую. Она также сказала, что давно хотела уйти, и не ушла только из-за миссис Кент. Та непременно хотела, чтобы она осталась еще хоть ненадолго. Элизабет, сделала это ради нее.

Потом, по утверждению Энн, няня заметила, что после убийства у нее появилось несколько седых волос. Она вырвала их, чего раньше никогда не делала, пожаловалась, что никто не знает, каково ей приходится, и если, не дай Бог, случится что-нибудь еще, ей не жить.

Тем временем судьи беседовали в доме на Роуд-Хилл с миссис Кент и Мэри-Энн Кент. В Темперенс-Холл сами они прийти не могли — одна из-за беременности, другая — потому, что, «стоило ей услышать, что на слушаниях ее присутствие необходимо, как у нее сразу начинался сильнейший припадок».

Вернувшись в Темперенс-Холл, судьи вызвали мисс Гаф. У входа вертелись восемь газетных репортеров, но внутрь их не пустили, сославшись на то, что заседание носит закрытый характер. У входа оставили полицейского, поручив ему следить за тем, чтобы никто не приближался в дверям и не пытался подслушивать.

Около семи вечера судьи объявили перерыв в заседании, сказав Элизабет Гаф, что если она гарантирует свое появление в Темперенс-Холле в понедельник, то может провести последние дни недели с отцом и кузеном, приехавшим в тот день из Айлворта — городка неподалеку от Лондона. Элизабет, однако же, возразила, что предпочитает оставаться в полицейском участке Троубриджа. По всей видимости, выпуская ее из-под стражи, судьи заверили Элизабет, что все будет в порядке, ибо, по свидетельству «Бат кроникл», по приезде в городок она выглядела весьма оживленной и «выскочила из двуколки весьма резво».

Во вторник, 10 июля, влиятельная столичная газета «Мор-нинг пост» весьма едко высмеивала в своей редакционной статье жалкие попытки уилтширской полиции установить личность убийцы Сэвила. Действия коронера, проводившего дознание, газета характеризовала как поспешные и односторонние и настаивала на том, чтобы следствие по делу об убийстве ребенка было поручено «лучшему из детективов». Далее в статье говорилось, что от раскрытия тайны дома на Роуд-Хилл зависит безопасность чуть ли не всех домов в Англии. Да, признавала газета, такого рода следствие будет означать нарушение священной неприкосновенности жилища.

Все англичане привыкли особо гордиться тем, что они считают священной неприкосновенность английского дома. Ни солдат, ни полицейский, ни правительственный чиновник — никто не смеет ее нарушать… Если только речь не идет об иностранном подданном, любой обитатель английского дома, будь то особняк или халупа, наделен бесспорным правом зашиты против всяких попыток вторжения извне. Ему никто не указ, за исключением министра внутренних дел, но даже и тот может нарушить традиционную неприкосновенность частного жилища лишь при экстраординарных обстоятельствах, да и то с риском возбуждения по данному поводу парламентского расследования. Именно это врожденное чувство неприкосновенности жилища внушает англичанину уверенность в незыблемости устоев. А это, в свою очередь, превращает хижину на краю болотистой пустоши в замок. Моральный авторитет английского дома в XIX веке выполняет те же функции, что и крепостной ров, башня и подъемный мост выполняли в XIV веке. Уверенные в неколебимости этого уклада, мы ночами ложимся спать, а утром уходим из дома, зная, что вся округа, да нет, вся страна, поднимется, если будет предпринята хоть малейшая попытка посягнуть на то, что столь многочисленные традиции и столь укоренившийся обычай полагают быть священным.