Поднявший меч - [53]

Двадцать второго мая Самнер сидел в своей рабочей комнате в сенате, к нему сзади подкрался Престон Брукс, член палаты представителей от Южной Каролины, родственник Батлера, и ударил Самнера тяжелой палкой по голове. Самнер упал, обливаясь кровью. Он остался в живых, но увечья оказались столь тяжелыми, что почти четыре года он был инвалидом.

Отец Самнера, начальник тюрьмы в Бостоне, спасший Гаррисона, редактора «Либерейтора», от суда Линча, еще в 1834 году произнес вещие слова: «Нашим детям будут разбивать головы из-за рабства».

Брукса не выгнали из конгресса, его лишь слегка пожурили, наложили штраф. А в глазах южан он оказался героем, ему присылали палки с золотыми набалдашниками, и в сопроводительных письмах — рекомендация: «Применяйте и впредь именно эта сокрушительные аргументы!»

«Я не могу найти слов, — писал Хау своему раненому другу, — да и с какими словами можно сейчас к вам обращаться?!

Но из этого зла вырастет добро, и кровь ваша пролилась не напрасно».

К вечеру Браун велел свернуть с дороги, стали на привал в лесистом овраге, в нескольких милях от Поттавотоми. Разожгли костер. Съели по куску мяса. Джеймс Тоунсли рассказывал о своей жизни. Слушая его тягучий южный говор, младшие Брауны иногда удивленно переглядывались. Это было наречие рабовладельцев, но Тоунсли еще на родине, в Мериленде, стал противником рабства. Он долго служил в армии, в кавалерии, воевал с индейцами во Флориде.

— Храбрые вояки эти краснокожие, ничего не боятся — ни ран, ни смерти, ни пули, ни сабли. И гордые. Любой мальчишка первый год носит воинский убор, а глядит генералом. В бою они коварны, как черти, как змеи, нападают из засад, в темноте, не щадят никого, с живых скальпы сдирают… Но станете говорить с ними, никогда не солгут, просто не умеют. Индеец, если хочет скрыть, будет молчать, хоть его жги на углях, но врать — никогда.

Тоунсли жаловался, что не успел закончить посевы. Жена и четверо малышей здорово намерзлись за зиму в домишке, который он срубил осенью, — не знал, что здесь такие холода бывают и такие ветры. Все переболели. Сеять и сажать начали поздно, картошку успели, а кукурузы еще не меньше половины осталось, как поднялась тревога, миссурийцы снова прут на Лоуренс. И вот он уже больше недели опять вроде как солдат, а что дома — не знает. Хорошо, если соседи помогли. Но теперь он оказался совсем близко от своих, тут и шести миль не будет, на юго-запад к верховьям Поттавотоми.

Браун спрашивал его и Винера, кто в этих местах самый опасный из сторонников рабства.

— Конечно, Дойли — и отец, и сыновья. Они на Юге охотились на беглых рабов, разводили и натаскивали собак-людоедов. И здесь уже поймали несколько сбежавших черных парней. Они и братья Шерман ежедневно пьянствуют с головорезами.

Оливер и Фредерик тоже знали про Дойлей.

— Отец, помнишь, когда мы изображали землемеров в лагере алабамцев, помнишь, как тот усатый индюк в шляпе и в блестящих сапогах хвастал, что они скоро очистят берега Поттавотоми от всех аболиционистов: «Мы их выкурим, как ос, перестреляем, как кроликов». Ты спросил: «А разве туг есть аболиционисты?» И я чуть не засмеялся, ты прогнусавил совсем по-виргински. А он и выложил, не запинаясь: «Как же, как же, целый выводок янки Браунов, немцы Бонди, Беньямин…» — никого не забыл. Мы удивились, откуда он знает, они же только-только из Алабамы заявились. Но потом, на следующий день, я видел, они встречали старика Дойля и Билла Шермана: «го-го» и «га-га», встречали как дружков-приятелей. И понял, откуда они все знают.

Винер сердито выколачивал трубку о ствол.

— Дойли отпетые негодяи, но Билл и Генри Шерманы тоже не лучше. Сколько на их совести грехов, они и сами уже, наверное, не помнят. Они вместе с Дойлями ловят беглых негров, истязают страшно, у них руки в крови. В трактире Шерманов всегда собираются миссурийские головорезы. Мой сосед Бонди, когда приехал прошлым летом, пошел к Биллу как к земляку, он ведь родом тоже из Германии, хотел познакомиться по-соседски. А тот ему: «Мы с братом, правда, родились в Ольденбурге, но теперь мы — американцы, южане и не признаем никаких других земляков. Все подлые негрокрады, все аболиционисты проклятые, вольноземельцы, откуда бы они ни приехали, наши смертельные враги. Мы знаем, что и ты, и твои приятели дружили с янки, скажи всем — здесь вам не жить, убирайтесь, пока еще кости у вас целы».

Мы думали, это просто угрозы, но именно Шерман и Дойли привели шайку головорезов в мою лавку, все разграбили дочиста, не меньше чем на семь тысяч долларов. И они же разгромили лавку тихого старика Морзе, избили его, накинули петлю, повели вешать. Поиздевались, а потом отпустили еле живого, грозили, что убьют его и сына, если они не уедут, и то же самое будет со всеми другими.

Браун слушал, изредка спрашивал:

— А еще кого помните из таких негодяев?.. Надо всех знать. Надо помнить, у кого мы в долгу.

Тоунсли, Винер, сыновья Брауна и Генри вспоминали имена, рассказывали об угрозах, нападениях. Разговор у костра не умолкал до ночи. Все согласились, что хуже всех, пожалуй, Дойль с тремя сыновьями, братья Билл и Генри Шерманы, пьянчуга Уилкинсон — северянин, который стал хуже любого южанина. Наконец Браун сказал: