Поднебесный гром - [7]

Он хотел было попробовать часть домашних дел взять на себя, но дочь, увидев, как неловко, косоруко выходит у него это, сказала с удивившей его опекающей снисходительностью: «Папка, занимайся лучше своими делами».

Его делами были полеты. Им он отдавался весь без остатка, как отдаются песне, и на земле еще подолгу оставался во власти неба. На земле он выглядел несколько неуклюже, часто бывал рассеянным и мог пройти, не заметив товарища. И когда его окликали, он изумленно вскидывал голову и виновато произносил: «Извини, брат, замечтался».

Товарищи подначивали:

— Ты у нас как профессор — рассеянный.

— В рассеянности — своя собранность, — шутливо отвечал он.

И только в небе он преображался, потому что небо для него было всем.

Светлана понимала его. Она чутко откликалась на его состояние и делала все, чтобы в полет муж уходил спокойным и счастливым.

Он взглянул на портрет, висевший над столом.

«Ах, Светка, Светка, как рано ты…»

И вдруг отчетливо, будто вчера, перед глазами предстала больничная палата, белее белой подушки лицо Светланы. Губы перекошены от боли. Аргунов сидел рядом с ней и взглядом, полным отчаяния, умолял: «Крепись, родная, крепись…»

Он знал, что положение жены безнадежно. Врачи не скрывали от него страшную тайну — рак. Он понимал, что дни и часы самого близкого и дорогого человека сочтены, и все же не мог примириться с этой мыслью. Как мог, пытался помочь жене. Перед ней он старался быть жизнерадостным, весело рассказывал, что в квартире сделали ремонт, что на кухне стены покрасили в ее любимый голубой цвет, что на балконе уже набухают астры и к ее возвращению домой расцветут. Она смотрела на него, и боль, казалось, отступала. Она пыталась даже улыбнуться — верила.

А в последний день Светлана не узнала мужа. Она лежала безучастная ко всему. Андрей тихо сидел рядом, не решаясь позвать ее, лишь гладил тонкую, иссохшую руку, обтянутую сухой, прозрачной кожей, трогал обручальное кольцо — оно перемещалось свободно — и вспоминал, с каким трудом надела она когда-то это кольцо на палец.

— Света, — наконец решился Андрей, — это я.

— Андрей, — отозвалась она, словно придя издалека — веки ее были сжаты, — Андрей… — ей тяжело давались слова, — будь Ольге… мамой.

— О чем ты говоришь? — приглушенно выдавил он. — Не смей!

Глаза жены открылись — они смотрели спокойно и уже отрешенно. И только грудь прерывисто вздымалась.

Андрей метнулся в коридор:

— Сестра, кислород!

Постепенно дыхание выровнялось. Слабой рукой Светлана попросила убрать маску и тихо сказала:

— Я прожила с тобой хорошую жизнь, Андрюша…

— Не надо, не говори так! Ты еще будешь жить!

Она улыбнулась и попросила:

— Сходи, Андрюша, за соком. Пить хочется. И не торопись, ладно? Я жду.

Она обессиленно прикрыла глаза. Вскоре Андрей появился в палате с большой стеклянной банкой березового сока.

— Света, я принес тебе сок. Бере… — Голос его осекся: белая, словно каменная, простыня укрывала ее с головой.

…А Ольги все еще не было, хоть на улице давно уже засумерничало. Где она? Что с ней?

Хотелось спать, но разве заснешь, когда на душе тревога? Да, прошло то время, когда он, придя с работы, ложился на диван, а рядом с ним тотчас же оказывалась дочь. Она прижималась к нему, разморенному, уставшему, пропахшему керосином и табаком, и рассказывала свои ребячьи новости.

Взахлеб говорила о Семке — тот опять отчудил: поспорив, прыгнул со второго этажа на клумбу; о нюне — Наташке, она готова лить слезы из-за любого пустяка, и весь класс не любит ее за это, а Ольге все равно жаль Наташку, и она всегда заступается за нее, потому что, в сущности, Наташка хорошая, добрая, вот только глаза у нее на мокром месте; рассказывала о военной игре «Зарница», где она вынесла с поля боя «раненого», а он брыкался; о сокровенных своих мечтах, — ничего не могла утаить.

Да и какие могут быть тайны между самыми преданными на свете друзьями — Ольгой и папкой?

Голос ее журчал, как ручеек, а Андрей молчал и слушал, и его добрая большая рука лежала у нее на плече.

Ольга как-то призналась, что ей «до донышка» нравятся эти долгие, затягивавшиеся допоздна вечера. Случалось, что под собственную болтовню и засыпала.

Но тогда Ольга была еще маленькой. С тех пор как умерла мать, она как-то сразу повзрослела. Нет, они по-прежнему дружили, но Аргунов понимал, что эта дружба постепенно теряла свою былую искренность и непосредственность. Взрослея, дочь стала стесняться отца. Когда к ней приходили подружки, они старались уединиться.

У них было свое.

Андрей смотрел на дочь и думал: «Как ей не хватает матери!»

Обычно Ольга приходила из школы, снимала с себя школьную форму, переодевалась в домашнее платье, из которого давно уже выросла, и начинала раскладывать на столе тетради и учебники.

Такая у нее была привычка: как придет из школы — сейчас же за уроки садится. Разложит тетради и учебники, сядет за стол и, подперев кулаком щеку, будет долго-долго глядеть на портрет матери.

Это тоже стало у нее уже привычкой: вот так и будет сидеть, пока не насмотрится.

Пока не насмотрится…

Андрей иногда даже пугался: все, до мельчайших черточек, Светланино: мягкий прищур глаз, густые темные брови, губы с опущенными уголками. Так что, бывает, не поймешь: то ли она улыбается, то ли готова заплакать?