Подмены - [47]

– А что у меня с сердцем, Лёк? – самым неподдельным образом удивился Дворкин вопросу сына. – Слава богу, не жалуюсь. А в чём дело-то вообще, скажи?

После такой реакции отца баба-Настин парашют успешно лопнул, тем самым сняв одну проблему из двух. И Лёка перешёл к делу. Верней, к его завершающей фазе. Прошлый их разговор, о каком не знали Вера Андреевна и бабушка, уже состоялся. В результате о Кате Моисей Наумович узнал первым, задолго до обеих. Тогда он сказал ему «да», убедившись, что чувство у сына настоящее.

– Надеюсь, Катя испытывает к тебе то же самое, – добавил он после короткой паузы. – Знаю, что станут говорить тебе… они… – Он неопределённо мотнул головой в сторону двери. – Вразнобой, но про одно и то же, так что ты готовься. Скажу сразу, я займу позицию нейтралитета, не хочу ещё одной войны, мне работать надо, а не стороны примирять. Я их всё равно не одолею, с ними аргументы не работают, у мамы с твоей бабушкой несколько иное устройство основного человеческого вещества, и это уже, боюсь, беда на молекулярном уровне. Тут же нужна обыкновенная твёрдость. Мужская. Твоя. Потом, думаю, всё утрясётся. И даст бог, заживём совсем мирно: трое нас – против них двоих. В общем, если в сумме, то на то и получается, если только не аннигиляция.

– Чего? – не понял Лёка.

– Я говорю, если вдруг не сделается так, что проблема отпадёт сама собой. Не знаю как, но разрешится в любую сторону из возможных. В высшей и прикладной математике, так же как и в механике, это называется бифуркацией. Да хоть и в философии. Есть ещё и точка бифуркации: это, если простыми словами, смена установившегося режима работы системы. Относится к неравновесной термодинамике и синергетике. А есть такая же точка, но лишь по названию. Но уже из теории самоорганизации, то бишь хаоса. А по сути – это критическое состояние системы, при котором она становится неустойчивой, и возникает некая неопределённость, станет ли состояние системы хаотическим или она перейдёт на новый, высокий уровень упорядоченности. Впрочем, то отдельный разговор, до которого мы с тобой, скорей всего, никогда не доберёмся.

В тот раз Лёка, если честно, ни хрена из мудрёного отцовского объяснения не понял. О переводчике же не позаботился. Извлёк из всего этого лишь две вещи, обе прямые и внятные. У его отца профессора Моисея Наумовича Дворкина чертовски умная голова. И он не против, если Лёка заберёт Катю в свою жизнь. Всё, большего не требовалось. Потом, правда, ситуация несколько изменилась, в результате Лёке понадобился ещё один разговор. С этим и пришёл в тот вечер, после очередной отработки на отказ по женской линии. Решил сразу же сказать, что и как, без длинной вводной. Иначе рискует подпасть под обаяние звука отцовского голоса и вместо устранения проблемы начнёт вникать в наукообразие отцовского витийства.

– Пап, Катя беременна… – Сказал и замолчал, ожидая отцовской диагностики. Рассчитывал на всякое, но вместо него вновь получил вполне конкретно.

– Я не спрашиваю, уверен ли ты в том, о чём сообщил, – помолчав, отозвался Моисей Наумович, – как не желаю обсуждать и вероятности. – И коротко взглянул на Лёку. – Надеюсь, понимаешь, о чём я. – Тот кивнул. Хотя и не был уверен, что догнал. – Нет, скажу-таки, хоть это и не слишком приятно, – проследив за Лёкиным взглядом в никуда, сменил тактику отец. – Я хочу сказать, тут есть два варианта. Или даже три. Первый – ребёнок не твой. Второй – она не беременна, это проверка на настоящесть. Третий – она ждёт твоё дитя. – Он глянул на сына, пытаясь найти его глаза. И всмотреться в них. – Теперь скажи, имеет для тебя значение, какой из этих вариантов отвечает истине? Единственной. Независимо от того, какие доводы в пользу того или иного соображения применять. Или даже не использовать вовсе. Это важно, Лёк, поверь мне.

– Не имеет, пап, – сходу отозвался сын, – и не станет иметь даже в том случае, если эта истина станет неправдой уже потом, по прошествии времени. Это мой выбор, я понимаю, для чего я его делаю. Поможете, скажу спасибо. Нет – будем выживать, перебиваться, стараться не пропасть. Но вместе, понимаешь? Я и Катя. Потому что мы с ней одно целое. Я, она и наш ребёнок. И теперь я за них отвечаю.

«Опять они… – уже успел подумать Дворкин, пока сын его ещё только заканчивал фразу. – Неужто и правда чёртова кровь эта не спит столько поколений… ну почему же ни ту, ни другую даже краем не зацепило, даже щёлочки малой не оставило. Было бы что, хоть на полшишечки, я бы непременно заметил, не проскочило бы мимо глаз моих, выдали б со временем что-нибудь хотя бы минимально настоящее, частичку благородства, молекулку гуманизма, пылинку сочувствия к чужому человеку… А Лёку-то, Лёку как цепануло – ну просто безупречно фамильный поручик, неподдельной какой-то чести человечек, хоть сейчас иди да стреляйся…»

И ответил ему, уже зная наперёд слова, которые сказал бы при любом раскладе:

– Если так, забирай её в свою жизнь, Лев. И никого не слушай, кроме сердца. И знай, что я с тобой, как бы дело ни обернулось. Ничего, сын, проскочим. Помню, я в сорок третьем, переломном, думал: всё, кранты, не одолеем. Это когда мы ещё под Курском стояли, самое начало июля. У них пятьдесят дивизий плюс двадцать по флангам – под миллион одной только живой силы. Да танки, тыщи под три: «тигры», «пантеры», «фердинанды». Самолётов больше двух тысяч, да новейшие все, оснащение с иголочки – «фокке-вульфы» не помню какие, «хейнкели» сто двадцать девятые, и всё такое. И – мы. И – за нами. И больше ничего. Никогда так страшно не было, честно. Потому что если бы тогда не устояли, то был бы конец, знаю наверняка, лично присутствовал, так уж случилось. – Со странной веселинкой в глазах Моисей Наумович глянул на сына и вдруг широко улыбнулся. Лёка давно не подмечал на лице у отца такой чуднóй и вместе с тем удивительно милой улыбки. Будто весть, принесённая ему сыном, не только не огорчила родителя, но в каком-то смысле и порадовала свежей переменой жизни. – И знаешь что?