Подмены - [44]

В общем, рвя задницу тут и там, начал снимать уже на третьем курсе. Оператором на курсовой, у своего же приятеля – будущего режиссёра, такого же чокнутого продвигателя художественных идей, как и он сам. И уже запойно мечтал о соединении чёрно-белых кадров с цветными, как у Рерберга. В того влюбился сразу и навсегда. Заявил отцу, что Георгий Иваныч выдающийся певец поколения новых мыслителей в современном кино. Просил найти, где идёт, и обязательно посмотреть «Дядю Ваню» трёхлетней давности. Сказал, сам увидишь, пап, какой там накал, какой классный в этом фильме достигается драматизм, когда чёрно-белое и цветное, чередуясь, единятся в абсолютно цельное полотно. Там же у него, у Георгия Иваныча, отчерпнул и прочего важного: приёмы репортажной съёмки, рапид, внутрикадровое движение камеры, высококонтрастное освещение. Многие с его курса не понимали, не схватывали, в чём тут мулька и где же фокус, и почему нужно использовать приёмы неклассической съёмки, наплевав на «школу». Иногда сцеплялись, споря до глухоты и последующей немоты. Однако Лёку по-любому обожали все, видя, что порывы его самые неподдельные и идут они не от холодного рассудка, а произрастают напрямую из сердечной мышцы. Кто-то, правда, любя, ещё и немножко завидовал этой неприкрытой Лёкиной страсти, не умея сокрыть, как надо, внешние проявления своей нехорошей зависти. Но пока завидовали и любили, Лёка уже понимал: именно здесь, в этом месте, в таких приёмах и нигде больше изначально рождается неповторимо образная структура фильма. Актёры – это потом. Там – чисто игровой талант, вмещённый в структуру произведения, в его основу, в базис, а значит, в самую суть. Одного взяли, другого поменяли – или же наоборот, не принципиально. Здесь же – целостная ткань, нераздельная, не подчинённая никому, кроме творца – оператора, кройщика и кутюрье в единственно возможном лице. Если только всё, конечно, серьёзно, а не абы как: глядишь в дырку, давишь кнопку, а оно мотает себе полезные-бесполезные метры дурного, никому не нужного материала для бессмысленного, никем и ничем не оплодотворённого кино для всех. Иными словами, шлак, отрубь, подмена.

Там и возникла Катя, прямо на площадке, в первый же съёмочный день. Недавняя выпускница детского дома – без жилья, но с общежитием. Общага располагалась неподалёку от ВГИКа, и их обычно звали подсобничать – за так, но с лицом в кадре и выдачей рубля на обед. Массовка-групповка в одном лице. Всего три игровые штуки и надо было, случайных девушек – персонажей. Мимо ходить и между делом строить глаза в направлении героя. После чего одна должна поскользнуться и упасть. И сидеть, растирая коленку. На коленку Лёке надо было наехать трансфокатором, взяв крупным планом в месте ушиба. И сразу же перевести фокус на героя, на первый план, и тоже быстро укрупнить, чтобы оставались одни лишь сочувственные глаза. Падать доверили Кате, как девушке с наиболее выразительными коленками. Они у неё и на самом деле были чрезмерно острыми, без занимательно-округлых суставных чашек, но то, что подходило к ним снизу и сверху, стоило укрупнить максимально. Лёка и увидал-то её из-за этих, можно сказать, коленей – девушкино лицо для первого плана не требовалось, так он, не имея нужды, и не смотрел на него, всё думал о своём, операторском. К тому же свет, как назло, уходил. И плёнка почти вся вышла: два дубля – максимум. Одним словом, искусства, какого он хотел, не получалось. И режиссёр, хоть по жизни и друг, но на площадке, как выяснилось, вёл себя по-кретински, иного слова не подберёшь: путался, дёргался, ругался беспрестанно, мечась между осветительными приборами, актёрами и ежеминутной сверкой композиции кадра. Оказалось, ни в одном, ни в другом, ни в третьем не рубил вообще, ну просто совсем. Полная профнепригодность. Зато как умнó, как славно получалось у него глаголать про кино, часами рассыпая слова про то, как низко пали корифеи, избравшие путь сердца и глáза, в то время как мир давно уже готов к иным формам восприятия первостепенной части действительности, в которой нормальная, продвинутая человеческая личность обитает не только хомо-козлинус-вульгарисом, но и как неким криптикус-игнотусом. Видеть, как и чувствовать, способно всякое животное, но зато мечтать, уметь выискать шедевр на помойке, на заднем дворе высокого сознания, в изнанке привычного чувства – это и есть авангард кино как истинного искусства. И единственно возможный путь настоящего, а не показного мастера – стремление к нему.

Также уважал латынь, режиссёр тот непутёвый. Нарыв шесть отдельных словечек и штуки четыре недлинных словосочетаний, ухитрялся мастерски ввинчивать их в творческую беседу, умело чередуя россыпь и следя за очерёдностью применения. Возможно, с учётом убойности самих причин, у неискушённого правдой жизни Лёки с первого же дня их знакомства создалось впечатление совершенной избранности нового друга, его несомненной отдельности от всякого будущего режиссёра их курса. Лишь он один, в отличие от тех, кто позвал снимать курсовую, отнюдь не скрывал избытка мудрости, несмываемым тавром выступавшей на его незрелом челе, как не скромничал и во всём остальном. Этот был на голову выше прочих – по крайней мере, именно так Лёке казалось. Тем более что про замысел свой умел как никто рассказать: как неожиданно и прекрасно основная идея фильма в его оригинальной режиссуре начнёт на глазах потрясённого зрителя внезапно перерождаться, уходить на периферию сознания, и место её займёт идея совершенно иная, верней, даже не идея вообще, а свободный поток художественной мысли, растворённой в воплощаемых по-новому образах. Самих образов тоже не будет, совсем, вместо них он оставит на плёнке и экране лишь полностью незанятое место: это и будет пространство разума – иначе говоря, ноосфера, где каждый изберёт для себя аутентичную версию, отражающую собственный внутренний мир.