Подмены - [32]

Спросите, почему не на фронте оказалась, коль скоро врач? Просилась. А только в приказном порядке в тыл отправили, ещё до блокады: сказали, мол, те, кто танки выпускает, не меньше фронту нужны, чем обычные бойцы. Один толковый танковый инженер взвода пехотинцев стоит, если не целого даже батальона. И поддержка их работоспособности и здоровья стране важны не меньше, чем воюющим солдатам. Вот и поехала поддерживать и лечить военных тыловиков, таких как Наум Ихильевич. Ко мне же его и доставили, как только удар тот случился…»

Моисей отложил письмо, не в силах читать дальше: гортань свело судорогой, глаза намокли, буквы, расползаясь, уходили в расфокус. Пальцы рук слушались едва-едва, с трудом сгибаясь в суставах. Он уже всё знал. Понял, ещё не достигнув места, на котором оборвал чтение. Башка плохо подчинялась, мысли метались между двумя мёртвыми и равно дорогими ему стариками – матерью и отцом. Кто для него отныне становился кем и отчего так случилось, в этом, если по-хорошему, теперь ему следовало разбираться не спеша. Но чувствовал, не будет на это сил, не станет он, не захочет. Подержит какое-то время в себе, ни с кем не делясь, а потом видно будет. Главное, что ему делать теперь со старухой-вдовой, этой удивительной врачихой, которую он совершенно не знал, и, откровенно говоря, даже минимально не напрягался, чтобы хотя бы как-то узнать. Да и отец его к тому никак не подталкивал, делая вид, что ему всё равно. Теперь же она пережила любимого, и нет сильней одиночества, чем такое.

Дверь приоткрылась, Лёка, сунув голову, протараторил:

– Пап, мне на проявку бы, а? Хочется побыстрей напечатать. Где у тебя взять?

– В прихожей, в плаще поищи, – не оборачиваясь, отозвался Моисей.

– Угу, – буркнул сын и исчез.

Следом за ним в дверном проёме возникла тёща и тоже справилась, уже о своём:

– Там Веруня фаршу свежего принесла, с охлаждёнки, с говяжьей. Так на сегодня котлет нажарить вам или до завтра подержать? Ты как, Моисей?

– Мне всё равно, – снова не обернувшись, через полусжатые губы бормотнул Дворкин, – хоть сейчас, хоть никогда.

– Чегой-то так, – насторожилась тёща, – на работе, что ли, чего?

– Дверь, пожалуйста, закройте, Анастасия Григорьевна, – отчётливо произнёс он, стараясь унять подступающее раздражение, – я вам уже ответил. И дайте мне работать.

Та, полная недоумения, исчезла.

«Одиночество… – вдруг подумалось ему. – Я понял… это же так просто… Это когда снаружи больней и гаже, чем внутри… Главное, научиться не получать от этого удовольствия, иначе – труба, увязнешь и начнёшь казниться, даже не успев осознать причин… Говорят, всякий, кто любит одиночество, или Бог, или дикий зверь. Кто же я в таком случае? – продолжал размышлять Моисей, уткнувшись глазами в исписанный вдовой листок. – На Бога явно не тяну, да и звериного за собой не замечал. Может, просто неудачник? Заурядный мудель, продавщицын муж, возомнивший о себе невесть чего? И может, они верно мне метку эту кинули, чтобы знал место и перестал быть клиническим идиотом?»

Надо было дочитывать, но что-то удерживало его, не хотелось расставаться с так поразившим его началом рукописного текста, но в то же время не желал он и столкнуться с любым непредсказуемым финалом. Чувство было сильным, очень. Подобное волнение он испытал разве что, когда ему намекнули, что он, гвардии капитан Дворкин, только что поимел невинную девушку. И ещё – когда та, под страхом смерти, обесчещенная им, удаляясь, выкрикивала проклятия. Которые, как выяснилось уже потом, вполне работают.

Он снова опустил глаза в бумажный листок:

«…Сначала в госпитале находился, под круглосуточной капельницей. Не помогало, не отпускал паралич: сковал так, сильней чего не бывает, поначалу одни лишь зрачки оставил и левую сторону губ. Остальное тоже, думаю, понимаете – трубка в мочеточник, глюкоза в вену, судно – неотъёмно, простите уж за такую непривлекательную подробность. Но это важно для понимания вещей. Тоже простите, но не сказать не могла.

Она сначала заходила, Ваша мама, руку щупала, щёку, лоб трогала. И уходила, совсем. Ей уже тогда главврач объяснил, что отец Ваш практически невозвратен. Особенно в тех примитивных условиях, сами понимаете. В общем, предложили забрать, додержать в домашнем пригляде – в любом случае, госпиталь был уже бессилен, положительного сдвига – ни одного…»

– И что? – вскричал Моисей, оторвав глаза от письма. В это мгновение он не заметил даже собственного крика, потому что уже понимал, к какому финалу идёт рассказ отцовской вдовы. Но всё ещё надеялся, хотя доподлинно знал уже, что – напрасно. И снова неслышно вскрикнул: – И что же дальше?

Будто услышав его, вдова продолжала излагать так же размеренно и подробно, отвечая ровно на его вопрос:

«…В общем, отказалась она, Ваша мама. Сказала, будь что будет, но забирать ей мужа некуда, да и не справится она со всеми этими трубками и суднами. Просто не потянет, ни по какому. Она уже в то время со снабженцем жила, в его квартире. Это, правда, чуть потом выяснилось. Как и то, что этот человек ультиматум ей поставил: или со мной, или будешь сидеть при нём неотвязно, весь остаток жизни вынося за паралитиком судно…»