Подлинные дневники Берии - [37]

— И тем не менее, товарищ Сталин, — уверенно проговорил Джуга, — дело врачей — провокация.

Сталин еще раз помешал угли в камине, встал, прошелся по комнате.

— Решим так, — сказал он. — Пока арестованных врачей предавать суду не будем. Пусть Игнатьев и Рюмин с ними еще поработают. Твоя задача — получить об этом деле из-за границы правдивые данные. Постарайся с Лавровым сделать это побыстрее. Что с Власиком?

— И здесь, по-моему мнению, провокация, — проговорил Джуга. — В качестве явного провокатора выступает художник Стенберг: нашим «зарубежным друзьям» очень хочется убрать от вас преданных сотрудников. Я допускаю, что Власик выпивал на квартире Стенберга, но чтобы он вел оттуда служебные разговоры с вами, да еще показывал Стенбергу заведенное на него органами государственной безопасности агентурное дело — в это никогда не поверю.

Записи же телефонных переговоров Власика, материалы, полученные путем подслушивающих устройств, очень легко сфальсифицировать. Не случайно во всех странах такие материалы при судебных разбирательствах не принимаются в качестве доказательства обвинения.

— И все-таки почему-то Власик прошел мимо сигналов о заговоре врачей, — задумчиво проговорил Сталин.

Джуга понял, что рассеять подозрения Сталина в отношении Власика ему не удалось…

* * *

13 декабря 1952 года новый министр Государственной безопасности СССР Игнатьев доложил Сталину, что в хозяйственной деятельности Власика обнаружены серьезные злоупотребления.

16 декабря 1952 года по распоряжению Сталина бывший начальник Главного Управления охраны МГБ СССР генерал-лейтенант Николай Сидорович Власик, награжденный до этого 9 орденами (3 ордена Ленина, 4 ордена Красного Знамени, орден Красной Звезды и орден Кутузова), был арестован. Во время следствия у Власика случился инфаркт, однако из тюрьмы освобожден он не был.

Москва, 1952–1953 гг.

После ареста Абакумова генерал Джуга продолжал негласное наблюдение за работой нового руководства МГБ СССР. Большие сомнения вызывали у него две новые ключевые фигуры министерства, пришедшие на эти посты из ЦК ВКП(б): сам новый министр Государственной безопасности Игнатьев и его заместитель по кадрам Епишев, бывший первый секретарь Одесского обкома партии, человек с весьма сомнительными связями. В продвижении их на эти должности особенно усердствовали Маленков и Берия, с которых Джуга не спускал глаз ни днем, ни ночью, фиксируя каждый их шаг.

Назначение Игнатьева и Епишева в МГБ СССР состоялось вопреки протестам Джуги, который доказывал Сталину, что они, не являясь профессионалами, ничего не смыслят в работе органов государственной безопасности и обязательно превратятся, если уже не превратились, в марионеток в чужих руках. Как когда-то с назначением Абакумова, Сталин не посчитался с мнением Джуги.

Джуга, которому после 1949 г. становилось все более и более трудно работать со Сталиным, начал всерьез подумывать об отставке, тем более, что он был абсолютно лишен тщеславия и всегда тяготился своей должностью, мечтал о том времени, когда сможет заняться научной работой. После 1949 г. Сталин стал совершенно другим человеком. Если до этого они с Джугой понимали друг друга с полуслова, в буквальном смысле этого слова, то теперь чуть ли не каждый доклад сталинского любимца приводил к спорам и откровенно конфликтным ситуациям. В результате Сталин стал все меньше и меньше прислушиваться к рекомендациям генерала Джуги, однако расстаться с ним, по одному ему известным причинам, упорно не хотел.

Когда в одну из серьезных размолвок Джуга в девятый раз попросил Сталина разрешить ему оставить должность и, демобилизовавшись, перейти на научную работу, Сталин, по своему обыкновению помолчав, сказал:

— Выбрось это из головы. Вот умру, тогда ты и освободишься. А до этого будешь при мне. — Снова помолчав, добавил: — И чего тебе только не хватает? Кажется, имеешь все: в двадцать три года стал генералом, да еще каким! Побил всех врагов. И все тебе мало? А еще говоришь, что живешь для народа.

Не любивший жаловаться на трудности, всегда плотно застегнутый на все пуговицы, Джуга вдруг разоткровенничался:

— Живу очень плохо, товарищ Сталин. Шестой год не был в отпуске, личной жизни никакой, одна работа без конца и без края. Больше всего на свете люблю розы, а приходится, извините, товарищ Сталин, ковыряться в человеческом дерьме.

Сталин, с удивлением взглянув на так непохожего на себя Джугу, которому всегда все было нипочем, который вообще не признавал трудностей, никогда по-настоящему не волновался и не выходил из себя, произнес:

— Жалуешься, что трудно живем? На то мы и революционеры-первопроходцы, прокладывающие путь народам к коммунизму. Жизнь так коротка, а сделать нужно успеть так много, поэтому и работаем порой без выходных, по 16 часов в сутки. И потом, как же мы, профессиональные революционеры, люди старшего поколения, которых судьба без отдыха и срока гоняла в царские времена по всем этапам и тюрьмам? Разве мы когда-нибудь пожаловались на трудности своей действительно нелегкой жизни? Вот, например, ты. Разве тебе когда-нибудь приходилось за Полярным кругом, как мне, южному человеку, в лютый мороз ловить лосося, чтобы в буквальном смысле не умереть с голоду? Или как мне, в сорокаградусный мороз, со сломанной рукой в один из побегов из ссылки, провалившись в полынью, обледенелому, восемнадцать километров добираться до ближайшего жилья? Вот это, действительно, трудности. А ведь не жаловались. — И вдруг примирительно сказал: — Ладно, не обижайся. Пойдем обедать, ведь мы, старики, любим поворчать на молодежь. А вообще ты молодец.