Подлинная жизнь Лолиты. Похищение одиннадцатилетней Салли Хорнер и роман Набокова, который потряс мир - [3]

Писательница Микита Броттман{2} тоже попала под чары героя Набокова: в книге «Книжный клуб строгого режима» она рассказывает о когнитивном диссонансе, который испытала, обсуждая «Лолиту» с заключенными тюрьмы строгого режима штата Мэриленд, где Броттман проводила занятия. Броттман заранее прочитала роман и «тут же влюбилась в повествователя»: «стиль, юмор и утонченность» Гумберта Гумберта до такой степени ее ослепили, что она не замечала его прегрешений. Броттман понимала, что симпатизировать педофилу неправильно, однако поневоле увлеклась персонажем.

На заключенных же из ее книжного клуба чары героя не подействовали. Через час после начала обсуждения один из заключенных взглянул на Броттман и воскликнул: «Да он же просто старый педофил!» Второй добавил: «Фигня все это, все его длинные красивые речи. Я его насквозь вижу. Это все для отвода глаз. Я‑то знаю, что он хочет с ней сделать». А третий заявил, что «Лолита» вовсе не о любви: «Если из этой истории убрать пышный стиль, привести все к низшему [sic!] общему знаменателю, окажется, что взрослый мужик растлевает маленькую девочку».

Броттман, осмысливая прямые ответы заключенных, осознала, как сильно заблуждалась. Впрочем, она была не первой и не последней, кого очаровала стилистика произведения, покорил набоковский язык. Миллионы читателей проглядели, как именно в «Лолите» изложена история девочки, которой довелось пережить в реальности то, что и Долорес Гейз на страницах книги. Любовь к искусству порой играет злую шутку с теми, кто забывает что жизнь бывает страшна.

История Салли Хорнер не преуменьшает ни гениальности «Лолиты», ни бесстрашного мастерства Набокова, однако подчеркивает ужас, который автору также удалось передать в романе.

Я по прежнему не могу писать о Набокове без робости. Читая его произведения, работая с архивами, я неизменно испытывала чувство, будто подхожу вплотную к электрической изгороди, за которой скрывается правда. Подсказки появлялись я тут же исчезали. Письма и дневниковые записи намекали на нечто большее, при этом без всякого доказательства. Сильнее всего меня занимало, что именно Набоков знал о Салли Хорнер и когда узнал о ней. Всю жизнь он умалчивал о том, из каких источников почерпнул ту или иную информацию, отметал любые догадки; такой же тактики придерживались и наследники после смерти писателя; все это невероятно затрудняло поиски.

Набоков терпеть не мог, когда исследователи пытались раскопать подробности биографии, способные пролить свет на его творчество. «Ненавижу вмешательство в сокровенную жизнь великих писателей, ненавижу подглядывать через забор, точно досужий ротозей, — сказал он как-то на лекции по русской литературе студентам Корнелла, где преподавал с 1948 по 1959 год. — Ненавижу вульгарность "сентиментальных историй", шуршание юбок и хихиканье в коридорах времени: никогда ни один биограф даже краешком глаза не увидит моей личной жизни»{3}.

О своем неприятии любых попыток соотнести литературное произведение с реальной жизнью Набоков заявил еще в 1944 году, в оригинальной, крайне избирательной с точки зрения материала и резко критической биографии Гоголя. «Странно, что мы испытываем болезненную потребность (как правило, зря и всегда некстати) отыскивать прямую зависимость произведения искусства от «подлинного события», — брюзжит Набоков. — Потому ли, что больше себя уважаем, узнав, что писателю, как и нам, грешным, недостало ума самому придумать какую-нибудь историю?»{4}

Биография Гоголя в большей степени знакомит нас с логикой мышления Набокова, чем с творчеством Гоголя. Сам же Набоков не желал, чтобы критики, ученые, студенты и читатели искали в его произведениях буквальные смыслы или образы из реальной жизни. Любыми материалами, которые подворачивались под руку (всякая крошка в ладошку!), Набоков распоряжался, как считал нужным. После публикации «Лолиты» в 1958 году на Набокова обрушилась слава, и тут-то стремление самостоятельно распоряжаться ремеслом (потому что никто не сумеет сделать это лучше) сослужило писателю добрую службу. Все, кто хотел взять у него интервью, будь то в письме, телепередаче или при личной встрече дома у Набоковых, вынуждены были играть по его правилам. Вопросы отправляли заранее, получали ответы, написанные в свободное от работы время, и кое-как лепили из этого нечто похожее на непринужденную беседу.

Доступ к своей частной жизни Набоков ограничивал не только для того, чтобы защитить неотъемлемое право на вымысел: причины этого куда глубже и сложнее. Он не хотел, чтобы большие и маленькие семейные секреты стали достоянием общественности. Неудивительно, если вспомнить, что ему довелось пережить: русская революция, несколько эмиграций, приход к власти нацистов, международный успех после выхода бестселлера. Перебравшись в 1940 году в Америку, Набоков отказался от русского языка, на котором писал первую половину жизни, в пользу английского. Потерю родного языка он сравнивал с утратой конечности, хотя его английский (с точка зрения синтаксиса и стиля) неизменно вызывал восхищение большинства носителей языка.