Подлинная апология Сократа - [9]

§ 8. Кто много спит и ест немного, довольствуясь овощами, фасолью, щавелем и овсяным хлебом, тот никогда не страдает запором. Не ржавеет и не прокисает его кровь, у него не бывает прыщей, чириев и геморроя. С первыми розовыми лучами я уходил в далекие поля. Там я отыскивал красивое местечко на опушке соснового леса, на солнце, чтобы оно ослепляло меня. И там я благоговейно приносил матери–богине целую гекатомбу. И богиня записывала это в свою приходо–расходную книгу. В знак благодарности она обостряла мое зрение, оттачивала мой ум, дарила мне веселое настроение и вооружала терпением. О! Я никогда бы не стал великим, если бы мои внутренности не работали столь исправно. У меня был желудок, как у индюка. Я мог проглатывать и переваривать нечищеные орехи, ржавые гвозди и целые пригоршни песку. Посмотрите–ка на мои зубы. Тридцать два, белые, как очищенный миндаль! И тем не менее ел я мало. Итак, я мог не работать, то есть не принимать участия в политике.

§ 9. Почему же, имея такое крепкое здоровье и хорошее настроение, я не распространял вокруг себя радость и бодрость, а разливал повсюду только яд и желчь? Потому что у меня был широкий ум, и я видел все насквозь, как если бы вы были стеклянные. И так как я знал, что ничего нельзя исправить, я издевался… Да, не так уж легко дается ирония! Ирония — это игра и в то же время искусство. Нужно обладать большой фантазией, жизненным опытом и способностью рассуждать. И надо уметь жонглировать всем этим изящно и выразительно, без натуги. Ирония не начало философии, а ее конец. Нужно пройти через трагедию раздумья и отчаяния, чтобы дойти до смеха, до горького смеха. Если сумеешь дойти!

§ 10. В большинстве случаев я старался не видеть вас. Я уходил иногда к морю, иногда — к спортивным площадкам. Около детей, с их крепкими, стройными, как колосья, телами, как и перед безбрежным морем в весеннее утро, я забывался. От смеха, задорных криков, веселого ветра я незаметно пьянел и погружался в сладкую тоску. Мне хотелось стать неразумным ребенком, меня неудержимо тянуло поваляться в пыли, как валяются летом ослы с седлом на спине, и реветь, реветь по–ослиному! В такие мгновения я растерзал бы всякого, кто подошел бы ко мне и стал бы строить из себя умника. Потом я уходил, поникший и задумчивый, прижимаясь к стенам и считая свои шаги… десять… триста… тысяча… две тысячи… И вдруг я оказывался на лугу. Вот! Вот! Вот! Я бил палкой по траве, и она склонялась к земле. Наконец я успокаивался и забывал, что ни я не стану ребенком, ни вы — людьми.

§ 11. Лето! Золотое время для бедняков… Только летом жили полной жизнью мое тело и ум. Все мое существо звучало и пенилось радостью, как сверкающий серебристый тополь на берегу, полный стрекоз и птиц. А душа моя, как змея с высоко поднятой головой, свернувшаяся у ствола, распалялась на солнце и накапливала яд! Горе тому, кого она укусит! Угораздило же вас судить меня в славную пору лета, в дни цветущего мая. Как раз тогда, когда во мне особенно много яду. Будь сейчас зима, я не сказал бы ни слова. Но теперь я развлекаюсь и ликую, кусая вас.

(Здесь Сократ глотнул слюну пересохшим горлом, раза два кашлянул и продолжал. Он стал описывать суду один из своих дней.)

§ 12. Целую ночь, лежа на дворе, под звездами, на солдатских одеялах, я не мог сомкнуть глаз: мне мешали мошки, клопы и мысли. Мошек посылали мне звезды, клопов — стены (дом–то старый, знаете), мысли же посылала мне злоба. Злоба — это, наверно, божественная стихия! Мой мозг всегда работает; когда я засну, он продолжает бодрствовать… Восстанавливая дневные беседы, привожу их в порядок, разбираюсь в них. Нахожу убийственные возражения, которые извергну завтра на городской площади. Погоди — увидишь, что я с тобой сделаю, господин Имярек. Понемногу все внутри меня утихает, и в совсем уже поздний час тяжело закрываются мои глаза. А едва зарозовеют щеки утренней зари, я вскакиваю и пою петухом, дразня Ксантиппу.

§ 13. Она, ворча, приносит завтрак (вино с хлебом в деревянной чашке) и идет к источнику за водой. По возвращении она выливает полное ведро мне на голову. И пока я наспех вытираюсь рукавами и расчесываю пальцами бороду, она принимается меня пилить. «Не давал мне всю ночь уснуть. Брыкался, храпел, скрежетал зубами, вонял чесноком. Постыдился бы хоть детей». (Все мы спим во дворе, прямо на земле, рядышком.) Тут–то у меня вырастают крылья, я щиплю ее в локоть и… был таков! Если она не изругает меня рано утром, я весь день хожу кислый и вялый.

§ 14. Прежде чем взойдет солнце, я срываю охапку цветов и ухожу. Парочка воробьев испуганно взлетает, прочерчивая две светлые линии от конского навоза, валяющегося на дороге, до вершины соседнего персикового дерева. Сворачиваю вправо и спешу на простор, в луга, в долины, чтобы глубоко вздохнуть и почувствовать себя бодрее. Издалека, с большой дороги, слышен грохот первых телег, спускающихся в Афины, полных свежих фруктов и овощей. Вскоре цокот копыт ц крики погонщиков сливаются в сплошной гул. Из лоханей и ведер на улицу выплескивают мыльную воду и помои. Плевки откашливающихся старикашек щелкают о головы богов… Ах, старые хрычи! Просыпаясь до рассвета, они идут судить за деньги или заседать в народном собрании. Пока я спускаюсь на базар, тучи мух, пыль, вонючие испарения и человеческие нечистоты успевают изгадить девственный день.