Подборка стихов А. Ханжина с предисловием А. Сомова - [4]

Я не верую в график сквозного движения в рай.

Как живому, мне больше понятен юродивый сталкер,

чем свезённый на бойню в Свердловск сюзерен Николай.

В этом Доме культуры, где воздух окислен речами

дуайенов эстрады, где петь можно только в строю,

я проверил повторность явлений, и снова, ночами,

сочиняю и уличным псам сочиненья пою.

В этой глянцево-рыночной церкви крещёных марксистов

будет ересью всякое слово вне праздничных догм.

Праздник мёртвых. Я тихо скорблю. На лице моём чисто.

Только жаль, что лицо рассмотреть моё можно с трудом.

***

Одиночество — точка в пустыне себя самого,

ледяное бездушье на полюсе комнатной стужи.

Я брожу по квартире между деревянных снегов,

и зелёные зимы московских бульваров снаружи.

Одиночество — сумма одержанных в жизни побед,

чашка чёрного чая равняется уровню моря.

Сигаретой согревшись, я таю и льюсь на паркет,

чтоб прижился в паркете торшера горящего корень.

Одиночество — геометрический рай потолка,

монотонное небо в двенадцать расчетных квадратов.

Я смотрю на часы, на часах ходят кругом века,

бесконечность пробьют, пропадут и вернутся обратно.

***

И осень не устойчива, и я

смотрю на небо: блюз последних листьев —

не музыка, рисунок бытия,

дилогия, роман в опавших письмах.

Случайная, короткая игра,

где расстоянье служит лейтмотивом

разлуке с жизнью. Тёплые ветра

сметают листья, письма…мимо, мимо…

И небо — как инстанция, куда

отчаявшийся шлёт свои молитвы

спокойствию, не зная, что года

спокойствия из холода отлиты.

Что вечная зима — простой прогноз,

а вечные сомнения — диагноз.

Пропишет врач железный стук колёс,

три раза в год, и море, лучше — в август.

Но время неустойчиво, его

отрезки на Руси неравномерны:

они девятимесячной зимой

темны, к тому же действуют на нервы.

Отсюда неустойчивость черты

слиянья неба с крышами бараков.

И даже в одиночестве мечты

осенний мир для нас не одинаков.

***

Замерзали, я знаю, в сквозных подворотнях ветра.

Это было начало зимы, завершенья начало.

Лисий нос в небесах — вечерами луна так хитра —

нюхал окна квартир и лучом ворошил одеяла.

Спали все. Даже свет в коридоре, умаявшись, спал,

вспыхнув коротко нитью вольфрамовой. Спали младенцы

в роддомах. Спал поэт ленинградский, спал волчий оскал

на плече уголовника. Смявшись, спало полотенце.

Это было начало зимы. Так хотелось украсть

портмоне с толстой пачкой весенних берёзовых листьев.

Так хотелось порвать небосводу студёную пасть,

чтобы выпустить жар! Накалить им блестящие мысли.

Но уснула Багира и когти её расслоил

спёртый воздух квартиры, зашторенной снежною скукой.

И сосед-алкоголик во сне с бодуна колотил

свою рыжую, словно апрельское солнышко, суку.

Спали все. Этот нудный ноктюрн можно не продолжать,

просто вызубрить столбики слов ленинградского Кая.

Но итог безутешен: проснувшись, здесь нечем дышать,

как и там, где не спят никогда — в вечном лете. Я знаю.

***

Рядом с осенью целыми днями

бродит ветер по платью реки.

Вечер лунными дышит огнями,

будто курят луну казаки.

Стонет птица по-русски напевно,

здесь земли нашей древняя грань.

И как будто степная царевна,

льёт притихшие воды Кубань.

Птица стонет и солнце садится

на коней покрывалом ночей.

Смотрят в небо казачьи станицы

огоньками оконных свечей.

Бродят тучи как сонные звери,

мокрой шерстью дождей шевеля.

Разве можно здесь в бога не верить,

если бог — это наша земля.

***

В кольце Садовом — призраки Парижа,

в Чертанове — сплошное Катманду.

Кто знает, как в России можно выжить,

сидит с вещами в аэропорту.

Этапы, пересылки и бараки —

колье, в котором фианит Кремля

торчит как фикса лагерной собаки,

загрызшей своего поводыря.

Страна, где всё нечёт и всё не в рифму,

где полный ход намереньям благим,

бычками и помадой пишет в лифтах

трёхбуквенный народный русский гимн.

Наручники, намордники, бушлаты —

модельный бизнес скотного двора,

прет-а-порте Доцентов и Горбатых,

чумная, неживая мишура.

На Камергерском — выродки Парижа

в чертановской Уганде тупиков.

Кто помнит, как в России можно выжить,

не пишет ни признаний, ни стихов.

***

Ледяное. Серое. Бетон.

Волчий сон. Сибирская столица.

Жёлтый в небесах — я знаю, он

ночью обязательно приснится.

Подо льдом утопленница Обь

бьётся об метровую коросту.

День в сугробах заживо угробь —

рассмеются северные звёзды.

Небо…Небо уксус мудрецов,

химия раскрашенных снежинок

светофором. Женское лицо

белым, белым, белым обложило.

Белое на сером — рокенрол

бешеный, простуженный, сибирский.

Словно вспышка спички, день прошёл,

вечером испачкался, смирился.

Я живу и ты живёшь, и все

будут жить, от счастья леденея.

В щели окон — полосы газет,

душу — в свитер, ноги — к батарее.

Так, в квадрате комнаты распят,

жду весны, как мёртвый воскресенья.

Брошен в ад. Ни в чём не виноват,

кроме географии рождения.

***

Бог — в тишине. Бог — в тысячах парсек,

в галактиках, в созвездиях, в системах.

В троллейбусе, где едет человек,

в нервозной толчее богов, на смену.

Бог — в кинескопе, в пачке сигарет,

в дождливой пелене осенней грусти,

бог в камфоре. Бог — свет и полусвет,

и мгла, и мрак. Исток реки и устье.

Бог — Селигерской пустыни монах,

бог — пьяница у винного лабаза.

Он (иль Оно) — могила, кости, прах,

и нефть, и алюминий, и алмазы.

Бог — избранный однажды президент,

и в то же время — урна избиркома.