Подарок для Дороти - [33]

Очередь снаружи продвинулась еще на одного человека. Маяк на мысу ритмично вращал своим лучом. Поднимаясь по склону, луч мимоходом освещал витражную икону Пресвятой Девы, установленную на перекрестке, и, отразившись в ее жертвенном сердце, всякий раз ярко вспыхивал красным, словно бакен при входе в порт.

Ники сидела, опершись локтями о стол и уткнувшись носом в переплетенные пальцы. Снаружи доносился разговор четверых электриков из съемочной группы, явно подвыпивших:

— Эта мелкая пакость повсюду, приходится давить их колесами. Ну, понимаешь, что я хочу сказать. Настоящая каша! И гудеть бесполезно. Вот гадость! На дороге просто полным-полно. Слезают с деревьев.

— Они что, гудков не слышат? Лягушки вообще слышат?

— Ну да, слышат. У них уши есть. Такие круглые штуки за глазами.

— Это барабанные перепонки.

— Круглые такие штуки. Еще как слышат гудки! Только им плевать.

— Может, частоту не различают…

— Да им на какой хочешь частоте гуди.

Из глубины зала донеслось шипение масла. Оберон за барной стойкой подстригал себе ногти. Было еще рано, кроме нас в клубе никого.

Ники чихнула.

— Это из-за стручков, — сказала она. — Ты к их запаху не чувствителен. А я из-за них чихать начинаю.

После первого чиха ее глаза увлажнились, она улыбкой сдерживала следующий.

— Аллергия?

Она хмыкнула, отрицательно мотнув головой:

— Нет, просто стручки.

— …а еще куры, эти еще хуже. Прячутся за деревьями. Ждут. А потом бросаются под колеса.

— Нет, куры ерунда. А вот лягушки… Ну какого черта они лезут? Ведь сами же лезут, клянусь!

— Я однажды на корову наехал. Радиатор мне покорежила. Видел бы ты, как ее подбросило!

— Это все стручки, — сказала Ники. — Я их не выношу, совсем.

Она была такая округлая и нежная. А глаза влажные.

Я сказал:

— В этих рожках внутри бобы, во время войны из них делали эрзац шоколада. Вроде бы они полезны для желудка. Помогают при морской болезни.

— Неужели правда?

Мы засмеялись, и она тихонько положила голову на край стола. А когда выпрямилась, ее легкие пряди мягко упали вокруг шеи.

— У тебя волосы как ленты. Белокурые ленты.

— Надо бы их помыть.

— А по мне, так очень красиво.

Ники поблагодарила меня такой же улыбкой, которой улыбнулась, чтобы сдержать чихание.

— Нет, правда, Ники. Честно. Клянусь.

Ее брови вернулись на место, и, скользнув рукой по столу, она коснулась моей. Мизинцем.

— Спасибо.

Она повела им дальше по моей руке.

— …а чайки? Тебе когда-нибудь чайка врезалась в ветровое стекло?

— Как-то утром их было видимо-невидимо. Из этих тварей даже кровь не течет. Просто становятся совсем плоскими, как лепешки.

— Угу. Зато от кур грязищи… Куры — мерзость.

— Следующий!

Как колокольчик.

— Привет, милый!

Очередь сдвинулась. Электрики вышли из моего поля зрения, исчезли за дверным косяком. Звук их беседы стал глуше.

— Эта дура-корова вернулась и ну лягать решетку радиатора. Весь радиатор мне покорежила.

— Одну лягушку расплющило… как бы это сказать… рот на спине, будто пополам сложилась. А видел бы ты лягушачий язык… У них даже язык не красный.

— Угу, серый вроде. А тебе когда-нибудь чайка влетала в ветровое стекло?

— А мне плевать, если раздавлю хоть курицу, хоть что-то другое. Плевать, если что-то раздавлю. Нечего лягушкам на дороге делать.

Я беру руку Ники, лежащую на столе. В глубине зала Оберон принимается орать на повара.

— У тебя руки холодные. Как получается, что они у тебя холодные в такую жару? Это же с ума сойти.

— У меня всегда руки холодные.

— Погоди, дай попробую согреть.

Я стал массировать ей руки от кончиков пальцев до подушечек на ладонях. Старался делать это ритмично, не нажимая слишком сильно. Через какое-то время остановился, продолжая держать ее за руку.

— Так лучше? — Я старался говорить как можно тише.

— Да.

Ее нежность возбуждала. Нимфа в становлении. Волосы Ники свешивались вперед, закрывая лицо. Я заметил типа, которому было нипочем давить кур. Он, пошатываясь, отделился от остальных и уселся на краю канавы.

— …У меня сестра в Марселе жила. Там полно всяких змей. Так недодавленные куски продолжают дрыгаться. Понимаешь, что я хочу сказать? Та часть, которую машина переехала, остается размазанной по асфальту, а остальное дрыгается.

— Чайка ветровое стекло может разбить. Знаешь, вдребезги…

— Теперь другую руку. Она у меня тоже холодная.

Ники сказала это, не глядя на меня. Я взял обе ее ладони в свои.

— Следующий!

— Привет, милый!

Вошли Лапланш со старшим костюмером. Они сели у стойки и посоветовали Оберону пошевеливаться.

— Черт знает что! Настоящая ломовая лошадь, — сказал костюмер.

— Да, невероятно, — поддакнул Лапланш.

— А эти стоны! Словно кончает всякий раз.

Оберон вопил на кухне. Что-то горело. Он был вне себя.

Ники спросила:

— Можно мне хлеба? — А когда я ей его передал, добавила: — У мненя опять руки похолодели.

Красная вспышка иконы на перекрестке. Фальцет Оберона на кухне, плюющийся своим разъяренным греческим.

— Следующий!

— …милый! Электрики уже ушли. Вокруг Англичанина собралась маленькая толпа. Кажется, его имя было Аллен, но все звали его Англичанином. Звукоинженер. Он читал вслух чью-то историю, вроде, типа, из генераторной. Это были листки из программы, исписанные на обороте крупным почерком: