Подари себе рай - [165]

— А что сейчас? — Иван задал этот вопрос тихо, глядя в землю.

— Сейчас? — Генерал взял с бара два двойных виски, слил один стакан, приготовил то же для Ивана. — Сейчас она живет в Клермон-Ферране. — Он бросил искоса взгляд на собеседника и добавил: — Замуж так и не вышла, хотя женихов было предостаточно.

Они выпили без тостов, однако обоим было понятно — пьют за Сильвию.

— Кстати, — генерал достал из внутреннего кармана френча плотный конверт, — вот как она выглядит сегодня.

С фотографии на Ивана глядела Сильвия, его Сильвия — молодая, с той же чарующей улыбкой. Справа от нее стоял мальчик, худенький, большеглазый.

— Это ее сын, — пояснил генерал.

— Сколько ему лет?

— Дайте-ка вспомнить. — Он наморщил лоб. — Месяц назад мы виделись в Дижоне на ежегодной встрече ветеранов Сопротивления. Тогда она мне карточку эту и подарила, тогда же я и спросил ее… вспомнил — девять, да ему девять лет. И зовут его Ив.

— Ведь это же… — произнес негромко Иван и смолк.

Из динамиков хлынула веселая мелодия. Генерал коснулся руками ушей, улыбнулся: «Не слышу. Если хотите написать письмецо Сильвии, у меня есть ее адрес. Позвоните!» Молодая дама увлекла его за собой, и Иван остался один среди пьющих, говорящих, смеющихся людей. «Господи, у меня где-то за тысячи километров отсюда ребенок, мальчик, сын. От женщины, которая мне бесконечно дорога, близка, понятна. И я могу никогда не увидеть моего сына, никогда не обнять больше эту женщину. Почему так нелепо и несправедливо устроен этот мир?» Рассеянно глядя на размытые пятна лиц, он медленно брел по направлению к выходу. Кто-то легко тронул его за локоть. Иван оглянулся. Молодой человек — усы, большие выразительные глаза, нарядная прическа — протянул ему сложенный вчетверо лист бумаги. «Таким, наверное, был юный Мопассан», — подумал он, разворачивая лист. На нем был размашистым почерком написан адрес Сильвии. Сверху была прихвачена изящной скрепкой визитная карточка генерала.

В тот же вечер он сел за письмо. Но оно никак не получалось — выходило то слезливым, то слащавым, то выспренним. Наконец он решил описать кратко все основные события за минувшие годы, уделив каждому страницу. Получилось довольно сухо, но, зная Сильвию, он был уверен — это будет ей наиболее интересно. Психологические нюансы, эволюция чувств под воздействием растущей временной пропасти, красочно и детально выписанные воспоминания прожитых за океаном лет (милые уик-энды, чарующая поездка в Йеллоустоунский парк, наслаждение от музыки, спорта, театра) — все это он подарит ей в последующих письмах, непременно подарит. Сейчас же важно сообщить: он жив, все эти годы были насыщены непрерывной работой ума, все эти годы он бережно нес в сердце ее образ — чистый, светлый, любимый. Остальное потом, даже вопросы о сыне, может быть, она сама откроет ему эту тайну.

На следующий день по дороге в институт — главный административный корпус находился в Гранатном переулке напротив Дома архитекторов — Иван велел шоферу заехать на Кировскую к Главпочтамту. Он сам решил отправить письмо и подошел к окошку международных отправлений, за которым скучала пышная блондинка в игривой шелковой кофточке, с трудом прикрывавшей ее формы. «Франция? — оживилась она. — Вот куда я мечтала бы съездить на годик-другой». «Только тебя там и ждали! — съехидничала девица за соседним окном, принимавшая бандероли по Союзу, юркая, худенькая брюнетка с крысиным личиком. — Там шлюха — профессия национальная. Верно я говорю?» — и она, улыбнувшись, подмигнула Ивану. «А вы думаете, их у нас меньше?» — мысленно спросил он, молча взял квитанцию и с разом испортившимся настроением направился к выходу.

…Прошло более полугода. Ответа от Сильвии не было. Иван терялся в догадках: то ли его письмо затерялось, то ли ее; может, она решила не вступать в переписку — заболела, вышла-таки замуж, куда-то уехала. Он осунулся, посуровел, замкнулся. И, как это чаще всего бывает, нежданно-негаданно пришла беда, и не одна. Воистину: «Пришла беда — отворяй ворота».

На очередном, плановом заседании парткома института его секретарь Мария Трофимовна Бивень, после того как была исчерпана повестка дня, своим знаменитым на весь район зычным голосом объявила:

— Членов парткома прошу задержаться. Есть поручение райкома.

Комсомольские и профсоюзные активисты, редактор и корреспонденты институтской многотиражки, заместители директора и деканы быстро покинули кабинет.

— Pitiful is the fate of outcasts! — вздохнув и воздев руку над головой, нараспев произнес Чижак, выходя последним. Бивень проводила его убийственным взглядом:

— Тарабарщины только нам не хватает!

— Шекспир! — смеясь, пояснил Иван.

— Пушкиным, Пушкиным следует увлекаться! — парировала Бивень. Оправила борта бежевого костюма, ладно облегавшего ее могучую фигуру, громко прочистила нос и, глядя в упор на Ивана, заговорила:

— Партия разворачивает борьбу за чистоту советской науки, за приоритет в ведущих, фундаментальных областях и направлениях. Историческая справедливость требует, чтобы величайшие вклады Ломоносова и Лобачевского, Павлова и Менделеева, Сеченова и Пирогова, Вернадского и Циолковского в мировую научную сокровищницу были оценены по праву. А то ведь у нас на каждом университетском и институтском углу только и слышишь — Эйнштейн да Ньютон, Резерфорд да Максвелл, словом, сплошные Гуттенберги да Цуккерманы. И при этом мы-то с вами что, кто, откуда? Иваны, не помнящие родства? Безродные космополиты? — Мария Трофимовна смахнула мощной дланью пот с крупного носа, отвислых щек, изрезанного глубокими морщинами лба, порылась в большой кожаной сумке, выбрасывая из нее на стол ключи, газеты, блокноты. Наконец вытащила то, что искала, — книгу в твердом переплете, показала обложку Ивану: