Подари себе день каникул - [7]

— Ты свет погаси, — прошептала она.

Но он уже спал, и привычно тяжелое дыхание снова сделало его трогательно близким. Как в те времена, когда, засыпая, она верила, что он мысленно оберегает ее хрупкое усталое тело. И всплыло все: воспоминание о первых ночах, радость почувствовать, увидеть его рядом — стоит протянуть руку, стоит раскрыть слипшиеся глаза. Сон уносил с собой ее новые слова и поступки, как хорошо, думала она, как хорошо, уже не пытаясь понять, остался ли он прежним.

Но щелкнул выключатель, в окутавшей ее тьме дернулась нога и все тело отозвалось страхом. Точно страх существовал всегда — неведомо для нее, и лишь усталость, сковавшая тело, поборола его. Надо повернуться на бок, думала она, надо повернуться, иначе так и засну; но мысль растягивала мгновение, а тело не двигалось. Она все повторяла и повторяла эту мысль-приказ, но неподвижное тело, подавленное сном, не подчинялось. И тут страх снова пронзил ее. В минуты испуга, зовя его назад, к пробуждению, она пробиралась ощупью сквозь плотную тьму, не надеясь, что крик ее будет услышан. А теперь будто гигантской болью, взорвалось беспредельное время, ее пробудившееся тело провалилось в скрип пружин, и она, с благодарностью обвив его руками, забыла о страхе и погрузилась в сон.

Девочка давно уже рыдала, когда она смутно услышала ее плач, хотя сквозь прозрачную толщу сна давно его ощущала. Замолчи немедленно, перестань, сердито кричала Марта туда, откуда несся пронзительный плач, покорно направляясь к детской кроватке. Шла, натыкаясь на предметы и стены, нетерпеливо отыскивая выключатель.

— Ну замолчи, что с тобой, ну замолчи, я здесь, — шептала она, прижимаясь к мокрым от слез щекам.

Наверное, я совсем недавно уснула, подумала она, снова ложась в остывшую постель, — слишком уж трудно было проснуться. Чуть белели окна, раскалывая окружающую тьму, дернулась дверь на замке — это припозднившийся сосед захлопнул дверь своей квартиры. Тишина струилась теплом, только временами булькала вода в батарее. И вдруг она вспомнила и, задыхаясь, стала ощупывать распухшее плечо, о господи, этого не может быть, о, только не это! От испуга тело покрылось испариной, путаясь в простынях, она вертелась в кровати, подавляя готовый вырваться крик, но Дину спал так близко… И она застыла, она лежала неподвижно, пытаясь глядеть в глаза страху. О, не так скоро, не так скоро, нет, сделай, чтобы этого не было; мир будто только вчера открылся ей во всей своей беспредельности, и так вот сразу, думала она, нет, не может быть, чтобы это случилось со мной… И тогда в предчувствии неподвижности, которая ее, быть может, ожидает, она, вцепившись руками в край подушки, задышала быстро и глубоко, радуясь уже тому, что дышит. А потом все будет как прежде, думала она, и незнакомое утро, когда ее, возможно, уже не станет, теплом вспыхнуло под закрытыми веками: сверкающие деревья, позолоченные осенним солнцем, дети возвращаются из школы домой, и за витриной закрытого овощного магазина двигается у прилавка с запылившимся сладким перцем и лимонами продавец. Ива полощет в воде пожелтевшие ветви, болтают мамаши, качая коляски. И будет все как прежде, как прежде, но дочка… Девочка поднималась по ступеням дней, далеких и неразличимых, и беззащитный образ матери, неподвластный времени… Она забудет мать, так и не узнав ее.

Нет, я сошла с ума, подумала Марта, будто я не знаю, что никогда не бывает так, как рисует воображение. И мысль тут же ее убедила, на удивление быстро, или, может, страх, измотавший ее вконец, теперь ушел, растворился в тишине безразличия. Посмотрю, что будет дальше, решила она, с благодарностью прислушиваясь к их тихому дыханию. Как хорошо, что я не одна и что я здесь, подумала она, робко вглядываясь в темноту комнаты, расколотую квадратом окна. Если еще вспомню об этом, снова испугаюсь; на мгновение страх опять задел ее и вдруг прорвался терпким смехом. Надо взглянуть, не раскрылась ли девочка, решила она и, умиротворенная, медленно двинулась к кроватке. Забывчивые пальцы ласкали спинки стульев, створки шкафа и холодные ручки дверей.

ТЕТЯ ВИКА [1]

Весна выдалась холодная, уныло-серая; до конца мая ходили в пальто. Как-то незаметно отцвели во дворах абрикосы, а безлистные ветки долго еще гляделись сухими закоченевшими прутьями. Под дождями, под тяжелым гнетущим небом хилая зелень пробивалась с трудом.

Примерно в эту пору стала Вика Делькэ чаще звонить племянникам.

— Романица, — басит в трубку тетя Вика, — Романица, как твоя мама?

На площади грохот, да еще этот чертов автомат… Но тетя Вика последние тридцать, если не сорок, лет звонит только отсюда, коли соседки, мадам Стэнеску, нет дома.

— Романица, — кричит тетя Вика, — как себя чувствует твоя мама? Еще не выписалась из больницы? Что говорят доктора?

— Не беспокойся, тетя, все в порядке, — отвечает Романица. — Мама еще в больнице, и это к лучшему… Ведь дома ее от работы не удержать… А там лежит себе — отдыхает…

— А как сынишка, Романица? Как Матей? — кричит тетя Вика.

— Ходит в школу, тетя, ходит в школу, — отвечает Романица, а сама от нетерпения так и пляшет у телефона.