Под знаком змеи - [23]

Овцы сгрудились в кучу под небольшой крышей загона.

Люди убежали в дом. С черепичной крыши вода обрушивалась водопадом.

Дождь то удалялся от их лощины, то возвращался, сварливый, как женщина, которая мстит за длительное молчание. Потом он стих, будто выбился из сил. Но небо по-прежнему оставалось серым и холодным.

Алученте выходил иногда из хижины, чтобы покормить овец травой с крыши загона, и возвращался назад мокрый.

— Вода, одна вода со всех сторон! И неизвестно, когда она схлынет.

…Они слушали в оцепенении и снова опускали головы на шкуры, погружаясь в сон. Это было средством сократить ожидание и сэкономить провизию, ведь в такую погоду нелегко было охотиться или ловить рыбу.

Ближе к месяцу под созвездием Рака погода изменилась, солнце снова стало сиять во всю силу.

Вскоре на поле Епталы появились желтые и красноватые блики. Нива созревала день ото дня. В середине месяца она налилась золотом в ожидании серпа. Овес и пшеница стояли высокие, радуя их сердца, а душистый запах колосьев вызывал головокружение.

— Пойдем, Мирица, за серпами, — сказала однажды Ептала, — начнем жать. — Она вылущила несколько зерен и кинула их в рот. Да, самое время…

Басчейле не участвовал в уборке. Он приготовил цеп, деревянную мерку и занялся своими делами: выдалбливал колоды, вырезал и обтачивал крепкие красноватые деревяшки.

Асклепий был уже готов. Теперь мастер должен был вдохнуть жизнь в другие фигуры. Он не знал, придется ли когда-нибудь продавать их, как он это делал в Краса-паре и Тарпо-дизосе. Живя на своей земле, люди часто обращались к богам — когда им было хорошо и когда плохо. А тут… Он не знал, зачем тратит время, выдалбливая, вырезая и обтачивая без конца, как приговоренный. Видно, в плоть и кровь его вошла любовь к дереву, и он гладил его своей жесткой ладонью, ласкал взглядом, как живое, дорогое сердцу существо. Инструменты будто сами прилипали к ловким рукам мастера, глаз ощупывал и измерял, а язык приговаривал одному только ему понятные слова. ’

…Время колошения хлебов и трав закончилось. Алученте вышел на охоту за перепелами. Утром он похвастался Мирице, что к первым трем снопам, перевязанным ею, положит по одной перепелке. Обещание слышала и мать, так что он не мог не выполнить его. Но, как назло, в тот день птицы словно пропали бесследно. Исходив плато вдоль и поперек, переворошив кусты сорной травы и колючий кустарник, поискав по краям поля, он устал и с повинной головой возвращался домой.

Вдруг юный охотник остановился на месте как вкопанный. Недалеко от загона он увидел холмик земли, а на нем обрубок дерева. Казалось, обрубок воткнут в землю в знак памяти. Возле дерева сверкал осколок голубого, как весеннее небо, камня. Солнечные лучи отражались от его поверхности, сверкали и били прямо в глаза юноше; он беспомощно моргал, смотрел снова и и спрашивал себя, что бы это значило: холмик, обрубок ствола и этот красивый камень?

Алученте нагнулся, поднял обломок камня и осмотрел его со всех сторон. На нем были какие-то царапины: две линии, соединясь, напоминали шалаш, одна походила на змею в движении. Видно, камень раскололи: одна из сторон была шероховатая, остальные — гладкие и блестящие. Он сжал осколок в ладони, подумал немного и опустил его в колчан…

Воодушевленный находкой, охотник повернул к лесу и добыл трех голубей, так что в какой-то мере сдержал свое обещание.

По дороге к хижине он решил подарить камень сестре. Это будет ей наградой за нелегкий труд на поле.

Увидев брата, Мирица недовольно кинула ему:

— Явился! И что же ты сегодня сделал полезного? Голуби — не в счет! Совсем разленился!

Упрек был заслужен. Но рука, потянувшаяся было в колчан за камнем, так и осталась неподвижной — он передумал.

У Мирицы были блестящие и быстрые глаза, как и у той пастушки, что дала им головку сыра. Когда Алученте сердился, то называл сестру ящерицей. И сейчас так назвал про себя. А камень сберег. Надумал, по правде сказать, подарить его другой… Губы его слегка приоткрылись, он улыбнулся воспоминанию. «Отнесу его пастушке!»

Несколько раз она виделась ему во сне, стоящая на берегу, как белый факел. Глаза ясные, с лукавинкой, рыжеватые волосы рассыпаны по плечам; желтые бусы; очертания тела угадываются под тонкими одеждами из хорошо выделанной конопли, — весь ее облик отчетливо запечатлелся у него в душе и освещал ее время от времени каким-то грустным светом.

Он отнесет пастушке красивый осколок и этим даст понять, что не может забыть ее…

Настала ночь. Полная луна лила серебро на древнюю землю. Тишина и покой изредка нарушались каким-то тревожным завыванием, доносившимся издалека, словно звук рога; а может, то просто волновались леса, что росли на краю плато? Ясными и спокойными были лишь стрекот кузнечиков да песня перепелок, не спавших до зари.

Ептала давно погасила плошку и легла рядом с Мирицей на шкуры, постеленные у очага. Басчейле спал во дворе, в своем закутке под тростниковой крышей, на травяном ложе. Здесь, среди деревяшек, щепок и инструментов, сон его был глубок и спокоен. Несколько пней, воткнутых в землю и служивших ему столом и стульями, казались стражей, стоящей на карауле. Свет луны серебрил головы спящих.