Под юбками Марианны - [15]

Потом пьют еще, потом начинаются песни вроде «Группа крови» и «Подмосковные вечера», польются пьяные слезы и в конце кого-нибудь особо впечатлительного обязательно стошнит.

При всем этом для меня посиделки с Эдвардом были интереснее прочих. Нет, мы все равно обсуждали все те же самые темы, что и обычно обсуждаются в таких случаях, но эти разговоры принимали совершенно другую тональность: после обсуждения текущих новостей мы вдруг попадали в анализ их причин, мы никогда не спорили, мы, скорее, посмеивались. При том что Эдвард был либералом, а я — реакционером, мы оба были нигилистами в том смысле, что не любили спорить всерьез.

— Я прочитал твою книгу, кстати, — я вытащил из тумбочки томик в бумажном переплете с черно-белой фотографией афганского моджахеда, — ерунда это все.

Эту книгу пару недель тому назад дал почитать Эдвард: военные мемуары полевого командира Амина Вардака. Внутри содержался отчет автора о том, как он проводил военные операции против ограниченного контингента и организовывал конвои гуманитарной помощи, да, кроме того, давал свое отношение к крупнейшим политическим процессам региона, в том числе нынешнему правительству Карзая. С недавнего времени Эдвард стал интересоваться ситуацией в Средней Азии и получил ее из рук автора с именным автографом. Ее немедленно забрала прочитать Ольга, а потом они передали ее мне. Галина отказалась от чтения за недосугом. Меня книга раздражала за то же, за что, по всей видимости, полюбил ее мой друг, — за простоватый текст, веру автора в лучшее и заранее проигранную борьбу с ветряными мельницами. Эдвард, несомненно, отождествлял себя с каким-нибудь моджахедом в горах — борцом за свободу с АК-47 наперевес.

— В каком смысле — ерунда?

— Ну, очевидно, он-то, конечно, весь в белом, — саркастически отозвался я, — а проклятые Советы — это ад и погибель.

— Ну а разве не так? Он же не говорит — проклятые русские люди. Он борец с режимом, это ведь не афганцы были на территории СССР. Здесь текст составлен собственно как отчет полевого командира.

— Я тебя умоляю, — подала голос Ольга, — ты лучше нас знаешь, что, если бы он написал: «Ура, мы повергли неверных», его бы в этой стране никто никогда не напечатал. Он, может, и остался верен самому себе, но борьбу он проиграл. Кому нужны проигравшие? Может, он искренен, но как знать, а может — и нет!

— Это я тебя умоляю, это совершенно вменяемый мусульманин, сын суфия. Такие мысли, повергнуть неверных, для него несвойственны! Книгу пишет образованный человек, знакомый с западным образом жизни. Он просто сравнивает, что было прежде и что теперь, — и дает отчет о результате. О каких неверных может идти речь? Он не скрывает того, что Иран и Пакистан получили выгоду от войны, что сами лидеры афганских партий были не ангелами, что…

— Конечно, когда ты сидишь на политическом убежище во Франции, тебе ничто не мешает так рассуждать, тем более что на подобную тему в этой стране всегда будет социальный заказ, — перебил я, повернув голову в сторону, обращаясь к воображаемым зрителям.

— Реакционер! — бросил мне на это Эдвард.

— Идеалист! — ответил я.

Это был наш условный знак к прекращению прений. Такими двумя репликами всегда заканчивались наши споры. Один из нас произносил свою, когда считал, что разговор исчерпан.

— Ах, да оставьте вы его… он же всегда прав! — вдруг подала голос Галина.

— Да ты же не читала!

— Это и не нужно, Эдвард всегда прав.

— Ах, — махнул я рукой, — женщины…

Но Эдвард посмотрел на Галину с благодарной улыбкой.

Эдвард увлекся Галиной почти с самого начала их знакомства, когда она только приехала в Париж.

Он выдавал себя постоянно: стеснялся заговорить с ней лишний раз, избегал встретиться взглядом и едва-едва касался ладонями ее широких плеч при приветственном поцелуе.

Его увлечение было длительным. При этом Эдвард совершенно не терзался, что она не замечает его. Он просто любовался ею: ему нравилось, как она садится, поджав ноги, на кровать перед столом с выпивкой, как загорелые, сильные руки умело кромсали закуску, как она смеялась, да мало ли еще мелочей.

Эти Эдвардовы сердечные порывы не были видны только слепому. Галина же воспринимала его всегдашнюю неловкость как показатель высшей степени интеллигентности. Хотя… могла ли она не видеть таких явных проявлений? Неужели она лгала мне? Неужели ей с самого начала льстила его коленопреклоненность, так что она стеснялась поделиться со мной? Почему? Боялась ревности? Но я же никогда ее ни к кому не ревновал.

— Почему тебе вообще интересна эта тема, — продолжал я разговор, — с Афганистаном. Тебе не стыдно? Твой отец там воевал, а ты…

— Вот именно потому и занимаюсь.

Я фыркнул:

— В твоем стиле. А что бы сказал отец?

— Мало ли, что бы он сказал, — отрезал Эдвард, — мне тридцать лет. Ну и потом, — сказал он чуть погодя, — сейчас порывы к свободе чуток поутихли в СНГ, я могу переключиться еще на что-нибудь, просто из интереса.

— А почему же поутихли?

— Как обычно — разочарование и реакция. Это же как маятник, известное дело. Теперь он пошел в обратную сторону: все сначала дружно бежали сбрасывать старых идолов, а сейчас обнаруживается, что новые не работают, и людям кажется, что вот раньше-то и солнце ярче светило, оно и понятно…