Под юбками Марианны - [12]

Его вера в человечество поражала: он почему-то был уверен, что если с ним что-то случится, то найдутся десятки единомышленников, которые помогут ему.

Я человек едкий и открыто иронизировал над этими убеждениями. Эдвард не обижался, так как чувствовал, что я уважаю их. Если бы ему хоть в одной моей фразе, хоть на минуту показалось, что я всерьез не верю в его дело, он не раздумывая прекратил бы наше общение.

— Все люди рождаются свободными и равными в своем достоинстве и правах, — уверял он вдохновленным голосом, — и пока остается на свете хоть один человек в нужде, народ в угнетении, ни ты, ни я не можем жить спокойно, верно ведь?

Каждый раз Эдвард возносился к таким эмпиреям, что тошно было слушать: я считал его наивным. В самом начале нашего знакомства мне даже показалось, что он всего лишь дуновение, пшик, что только из-за везения он был до сих пор на вершине положения, а случись бы ему поступиться собственным комфортом, условиями жизни, деньгами — тут-то бы он и исчез.

Однако время шло, и я с удивлением обнаружил, что был не прав. Первый случай был вот какой.

Эдварда арестовали в Минске. Как-то вечером Ольга пришла ко мне с заплаканными глазами и рассказала, что его только что накрыли чуть ли не с нацистами, что ей сообщили, будто на него навесили обвинение в государственном перевороте и вооруженном сопротивлении при задержании и вот-вот расстреляют.

На следующий день история была в новостях: французский журналист задержан в Минске. При задержании обнаружили целый склад политической литературы и несколько единиц оружия, так что для местных властей дело было совершенно прозрачным: подготовка вооруженного восстания.

Первой, защищая своего сотрудника, затрубила «в атаку» газета Эдварда. Через два дня после событий она разразилась крупной статьей на эту тему, в которой Эдвард был весь в белом, а кровавый режим, разумеется, строил козни против свободолюбивого белорусского народа. В частности, обнаружилось, что Эдвард, видимо от греха подальше, въехал в Беларусь по французскому паспорту с годовой русской и транзитной белорусской визой. Он не стал особенно запутывать следы, а просто прилетел в Смоленск, а оттуда — поездом в Минск. Билет оттуда в Вильнюс был через два дня. В Минске немедленно по прибытии он пошел по заданию на какое-то сборище сомнительной законности, но, по мнению газеты, — уж конечно, совершенно «законное» и «демократическое». Там их всех и накрыли — внезапно ворвались люди в масках и положили лицом в землю. Разумеется, для профилактики избили. Чуть позже, видимо наткнувшись на зарубежный паспорт, обвинений Эдварду не предъявили, но и не выпускали. Никаких официальных заявлений сделано не было, консула не известили.

В статье говорилось об исключительно журналистской миссии Эдварда, но я прекрасно понимал, что не только журналистский долг привел Эдварда на белорусскую почву. Пожар разгорался. В течение следующих нескольких дней другие газеты из солидарности вышли с заголовками вроде «Скандал!» и фотографией Эдварда на первой полосе. Бушевал Интернет. Наконец, обвинения были предъявлены: подготовка вооруженного переворота. МИД Франции потребовал выдать своего гражданина, Минск ответил отказом. Немедленно последовал новый громоподобный залп возмущенных статей. Дело представлялось так, как будто Эдвард вовсе не знал ничего, а просто «гулял неподалеку и зашел». Дело приняло панъевропейский оборот: к возмущению коллег присоединились некоторые газеты Дании, Германии и Англии. Начались выступления по телевидению, отчаянные дебаты: кто прав, а кто виноват. Связались с Ольгой, со мной, с другими людьми, с которыми Эдвард был дружен. Мы дали интервью. В частности, Ольга заявила, что это лучший мужчина в ее жизни, и пустила слезу. Наверное, не лгала.

Министр иностранных дел сделал новое официальное жесткое заявление о недопустимости содержания французского гражданина под стражей. Возле здания посольства в Париже прошел небольшой митинг солидарности с Эдвардом. Я ходил на него: тем более, что это был предлог лишний раз поглазеть на небывалой дороговизны здания Шестнадцатого округа, каждую завитушку их богато украшенных ворот, на открыточные виды опрятных улочек с неожиданно всплывающей Эйфелевой башней, на сады на крышах домов…

Шестнадцатый округ, особенно его северная часть, — притча во языцех, имя нарицательное для вообще любого роскошного квартала в центре города. Это — объект вожделения всякого тщеславного приезжего. Для него даже существует собирательное имя «Отой-Шайо-Пасси», по названиям кварталов. С Шестнадцатым, а не с центральными районами ассоциируется мечта о спокойной жизни в достатке, в нем видят кондовую «парижскость».

Митинг думали проводить еще и неподалеку — в сквере с говорящим названием «Сквер борющихся писателей», но потом передумали, и, чтобы «видеть врага в лицо», ангажировали на несколько часов тротуар перед посольством у ворот Пасси, зажатый между тремя нацеленными на нас видеокамерами и стеблями уличных фонарей.

Посольством оказался скромный квадратный трехэтажный домишко с резными балкончиками, совсем непритязательный, в отличие от российского. На ограде была приколочена золоченая табличка с гербом. Все по-скромному.