Под тремя коронами - [119]

Похоронив жену и отпраздновав 16 апреля Пасху, Иван Васильевич снарядил ответное посольство в Литву для присутствия при крестном целовании Александра и взятия с него присяги в соблюдении договора. Для Литвы условия перемирия были очень тяжелы, и литовский князь медлил со скреплением грамоты. Первое, что сказал московский государь, отправляя послов:

— Передайте моей дочери, королеве польской и великой княгине литовской, что я обещаю не забывать ее и беречь ее дело. Обещаю не только за себя, но и за своих сыновей-преемников.

Кроме этого, Иоанн поручил послам:

— Потребуйте у Александра уверительной грамоты, что в случае его смерти наследники его не будут принуждать королеву Елену к римскому закону. Да чтобы на грамоте были печати главного в Польше краковского и главного в Литве виленского епископов…

Елене от имени отца велено было сказать, что он надеялся, что с ее приездом в Литву всей Руси, греческому закону окрепление будет, но на самом деле Александр не только тебя, но и всю Русь к римскому закону принуждает.

Послы получили от Иоанна также наказ, что если канцлер Елены Ивашко Сапега спросит, есть ли ответ от Иоанна на то, что он ему передал, то тихо сказать канцлеру, что и к нему есть грамота от великого князя.

Посольство пробыло в Литве до середины октября 1503 г. Выглянув поутру в окошко, Петр Плещеев увидел, что за ночь все оказалось под снегом: зима поспешила. Аллея, ведущая из сада к дому, стояла в осеннем уборе из желтых листьев и одновременно сверкала снегом в лучах восходившего солнца.

Побывав у короля, послы попросили Елену принять их для беседы наедине. Но у королевы состоялся официальный прием в присутствии ее свиты и канцлера Ивана Сапеги. Канцлер, как всегда, являл собой образец литовского шляхтича: на нем была рубаха с отложным воротником, вышитым мелким бисером, атласный светло-малиновый жупан, поверх которого был надет подпоясанный длинным поясом кунтуш. На плечах роскошный бобровый мех…

Посол Петр Плещеев хорошо помнил Елену, когда она жила в Москве и была великой княжной московской. На его глазах девочка-подросток становилась красивой, с предрасположенностью к будущей полноте и даже дородности, девушкой. Теперь же он увидел тридцатилетнюю женщину в расцвете красоты, в которой чувствовалась сила, решимость и воля. Цвет ее лица был здоровым и приятным. Налитые горевшею вишнею губы притягивали и привораживали. Чувствовалось, что она самой природой наделена силой любви. Густые черные волосы были здоровыми и спелыми. Казалось, коснись их, и посыпятся золотые искры… По случаю приема посольства одета она была в московский красно-зеленый наряд из легкого бархата, опушенного легким и красивым, скорее всего, московским мехом. Елена также помнила Плещеева. При первой встрече он произвел на нее, подростка, сильное впечатление. Молодой, красавец собой, одаренный многими блестящими качествами, несомненным остроумием и неистощимой веселостью, он не мог не запомниться. Прислуживавшие в Кремле великой княгине боярышни также видели в нем что-то обаятельное, покоряюще сильное. Он чрезвычайно нравился женщинам, и связь с одной из московских красавиц доставила ему скандальную славу.

Послы отметили каждый для себя, что у Елены резче, чем это было в Москве, обозначились черты характера. Оставаясь верной дочерью православной церкви и истинно русской, она и великая княгиня литовская помнила и блюла интересы своего мужа-государя и своей страны. Послы знали, что она действует самостоятельно и смело, придерживаясь обозначенной для себя цели. Зорко блюдет свои интересы, успешно руководит своей канцелярией и двором, знает, когда слово молвить, а когда и смолчать. Всегда чувствует ту грань-черту, которую переходить не следует.

Послы передали подарки от отца и братьев, после чего королева разрешила им сесть. Посидев сколько требовало приличие, Петр Плещеев встал и, обращаясь к Елене, сообщил:

— Волею Божею твоя мать, великая княгиня Софья Фоминишна скончалась… И, отходя с этого света, просила передать тебе прощение и благословение. Она послала тебе также золотой крест с животворящим древом и с мощами…

С этими словами Плещеев передал Елене завещанный дар матери. Елена с благоговением приняла его своими руками и, приложившись к нему, передала канцлеру. Несколько минут длилось молчание. Затем дьяк Губа-Маклаков передал из рук в руки королеве черных соболей, сказав при этом:

— Ты приказывала к Юрию Малому и велела купить черного соболя на шапку, а отец твой послал тебе три соболя…

Затем послы сообщили официальный ответ на письмо Елены к отцу: «Ты говоришь, что в Литве надеялись получить с тобой все доброе: мир и любовь, а вышло иначе; из-за тебя-де вышла ссора и кровопролитие, благодаря козням князей-отьездчиков: Стародубского, Шемячича, Бельского и иных, но то не правда: не на тебе вина и не на князьях: последние отстаивали свою веру, и ты сама подверглась вместе с князьями насильственной проповеди и понуждению перейти в латинство; и к тебе, и к князьям муж твой подсылал отметника смоленского епископа Иосифа, бискупа Виленского, чернецов-бернардинов. Мало того, послы твоего мужа сами сознались, что папа не раз писал твоему мужу, чтобы нудил тебя в латинство, и предлагали мне снестись о том с папой, но я отказался, потому что мне до папы дела нет: у меня было дело не с папой, а с твоим мужем — он и в ответе. Я чаял, дочка, через тебя видеть укрепление греческого закона на Литве, а вышло обратное и такие притеснения, каких прежде не бывало, отчего князья и бежали, обороняя веру. Я чаял, дочка, что ты ради родства и спасения души своей будешь говорить правду нам, а не ложь, а ты, дочка, гораздо ли делаешь, что к нам неправду приказываешь, будто тебе о вере насилия не было, а нам, дочка, гораздо ведомо, что тебе по вере насилия были».