Под тремя коронами - [116]

Прочитав письмо, Иоанн устало откинулся на спинку кресла и задумался… Это откровенное письмо самой Елены или ее рукой водили польские и литовские вельможи?.. Но отцу нельзя было не заметить: письмо обращено не только к нему, но и к подданным своего мужа — русским, литвинам и полякам. Она оправдывалась в их глазах в тех нареканиях, что возводились на нее родственниками Александра, его панами и католическим духовенством. Изливала всю душу и всю горечь, накопившуюся за столько лет молчаливых страданий. При этом если раньше писала робкая дочь, трепетавшая перед ним и не смевшая шагу ступить, платье переменить без его воли, то теперь пишет королева польская и великая княгиня литовская, выдержавшая борьбу с римским престолом, с кардиналами и прелатами. Перемена произошла и в тоне, и в самой манере выражаться, и в самом ее русском языке… В нем отец почувствовал весь ум и все сердце королевы и великой княгини, представительницы интересов своего мужа и государства.

В письме сказался также ее политический такт и участие в делах ее нового отечества. Она просила отца согласиться на мир, просила милостиво выслушать послов своего мужа, просила ради ее тяжелого положения. Указывала вместе с тем и на пользу, какую принесет заключение мира для церкви и для людей греческого закона…

Но оценил московский князь письмо дочери по-своему, т. е. руководствуясь прежде всего государственными соображениями. Тяжелое положение дочери обеспокоило Ивана только в одном: не учинила бы нечести роду своему и закону греческому, не соблазнилась бы в латинство. Нужно передать дочери, — подумал он: если она покривит душой, он лишит ее благословения.

Иоанн нарушил установившуюся в палате тишину, которую никто, ни послы, ни дьяк, распоряжавшийся приемом, не мог нарушить. Великий князь подозвал помощника и велел отнести письмо Елены великой княгине Софье.

После этого Иоанн показал, что намерен выслушать послов.

— Да пусть говорит полоцкий наместник…

Еще раньше Иоанн отметил для себя, что пан Глебович не любит играть словами, что у него слово соответствует мысли, а дело — слову.

Станислав Глебович, речь которого была понятна всем и ничем не отличалась от той, которая была слышна не только в великокняжеском дворце, но и повсюду в Москве, негромко, но внятно сказал:

— Государь и московские бояре! В Литве, а теперь и в Польше считают, что не пристало государю московскому считаться государем всея Руси.

Иоанн никак не отреагировал на эти слова, но присутствовавшие бояре, зашумели: как же так?

— Или, во всяком случае, — продолжил Глебович, — не писаться государем всея Руси, посылая грамоты к Александру в королевство польское и наше княжество литовское, русское и жемайтское.

— Но как же, пан Станислав, — вмешался старший боярин. Прежде ведь писали великого князя московского государем всея Руси?

— Тогда был мир, и Александр еще не был выбран королем польским… а теперь, когда он уже король Польши, нельзя так писать, потому что под Польшей находится большая часть Руси. И мы, послы, от имени короля польского и великого князя литовского настаиваем на этом…

Послы высказали несогласие на построение греческой церкви для Елены и на выбор слуг для нее только из православных. Пан Мишковский при этом заметил:

— Принуждения королевы Елены к римско-католической вере нет. Но Папа Римский требует, чтобы Елена была послушна римской вере. При чем вовсе не нужно, чтобы она и остальные русские снова крестились. Пусть только находятся в послушании апостольскому престолу, как того требует Флорентийский собор, а жить могут по прежнему своему, греческому обычаю.

Иоанн, тяжело и устало поднявшись с кресла, покинул палату. Это явилось неожиданностью и для послов и для бояр. Но переговоры продолжились… Бояре не согласились с предложением пана Мишковского. Тогда он сказал:

— Было бы целесообразным отложить дело до новых переговоров с папою…

Но и это предложение повисло в воздухе. Не было понимания и при обсуждении строительства в Литве православных церквей для русского населения. Посол сообщил:

— Прежде у нас нельзя было строить русских церквей, а сейчас это позволено. Королю нет дела, в какой вере московский князь держит своих подданных, так пусть и московский не вмешивается в дела короля.

Напряжение усилилось, когда стали обсуждать территориальные претензии. Послы потребовали возвращения к границам, которые были при Витовте и Казимире. На это старший боярин запальчиво отвечал:

— А почему бы нам не вспомнить о границах, которые были при Ольгерде? Он признавал принадлежность Москве обширных земель, входивших тогда в Великое княжество Литовское.

— Ольгерд был взят в плен и потому вынужден был на все согласиться, как пленный…

Послы предложили заключить мир на условиях предыдущего договора. Бояре решительно возразили:

— Тому нельзя статься. То время миновало. Но если государь ваш хочет с нашим государем любви и братства, то он бы государю нашему отчину его, Русские земли, уступил…

Переговоры затянулись на несколько дней. Среди бояр популярным было мнение великого князя: с кем Александру стоять? Ведома нам литовская сила! Дело осложнялось еще и тем, что Александр вынужден был просить мира у тестя, но, по договору, он не мог заключать его без Ливонии. Иоанн согласился принять немецких послов. При этом магистру Ливонской земли и епископам было сообщено: