Под тремя коронами - [110]

В церкви, построенной в Кракове четвертой женой Ягайло, киевской княжной Софьей Андреевной, беспрепятственно состоялось богослужение. Этим актом, здесь, в столице Польши, на виду всей страны, отстояла великая княгиня литовская свое право на свободное вероисповедание. Такая позиция с одной стороны обострила ненависть к ней, как к схизматичке, части католиков. Но и вызвала восхищение и уважение. С этого времени она стала фактически королевой польской. Все ее стали так и называть, хотя приезд Елены в Краков переполнил чашу терпения высших католических иерархов и возбудил ропот и негодование во всем клерикальном мире Польши. В Кракове открыто и громко выражали недовольство Александром. Заявляли, что договор о бракосочетании великого князя литовского с московской княжной это результат легкомыслия Александра и что он плохой христианин и само присутствие его оскорбляет Бога.

Александр направил кардиналу Фридриху письмо, где резко осудил поведение краковских священников. Он напомнил, что при бракосочетании действовал с согласия папы и при содействии кардинала Фридриха и что краковским служителям Богу не следует в это вмешиваться. Это было смелое заявление, свидетельствовавшее, что не столько он нуждается в католической партии, сколько она в нем. В сложившейся необычайно трудной политической и религиозной ситуации Александр, несомненно под влиянием жены, проявлял особую осторожность, с достоинством держал себя с католическим духовенством. Хотя и во время молдавского похода и перед войной с Москвой речи его были задорно-вызывающими, а иногда и легкомысленными.

XXV

Во время коронации в Кракове Александру пришлось выслушать много пожеланий и напутствий, но лучше всех запомнились слова Михаила Глинского:

— Королю и великому князю необходимо по примеру своего отца быть для отечества стеною и твердью, а для врагов — огнем и мечом. Отец твой, государь, был кроткоповелительным с князьями, тих и уветлив с панами; имел ум высокий, сердце смиренное; взор красный, душу чистую; мало говорил, разумел много; когда же говорил, тогда философам заграждал уста; благотворя всем, он был оком слепых, ногою хромых, трубою для тех, кто заснул в опасности.

Поляки с интересом слушали Глинского, но, когда он в конце сказал, что отчизна во время правления Александра должна вскипеть славою, многие одобрительно закивали головами…

Глинский вовсю старался удивить поляков своим богатством и роскошью. На одном из приемов он появился весь в белом. Его башмаки были из белого бархата, подвязки — из белого шелка. Белые бархатные панталоны по бокам имели серебряные прорези, тесно прилаженный жилет был из серебряной ткани с жемчугом; пояс и даже ножны шпаги тоже были сделаны из белого бархата. Шпага и кинжал имели золотые рукоятки. Все это обрамлял тонкий белый плащ из блестящего атласа с крупными золотыми узорами. Серебряная цепь и голубая лента вокруг колена довершали костюм, который удивительно шел к стройной фигуре и смуглому лицу князя.

Все дамы искренне заявляли, что они никогда не видели более красивого мужчины. Их мнение разделяла и Елена.

В Кракове у Глинского появились доброжелатели, охотно принимавшие подарки и обильные угощения князя. Они с интересом слушали его рассказы о достопримечательностях многих столиц, которые он посетил, и особенно о самой древней из них — благословенном Риме. Он красочно описывал новые здания, храмы, хвалил пышное служение папы, восхищался церковной католической музыкой.

Его рассказ о Сикстинской капелле в Риме, построенной за четверть века до этого, в 1473 г., при папе Сикате IV, изволил вместе с другими выслушать и король. Глинский красочно поведал, что она является одной из домовых церквей пап в их Ватиканском дворце и знаменита своей стеной и плафонной живописью лучших художников Италии, что другую славу капеллы составляет ее хор, считающийся лучшим в мире, для свежести и чистоты звучания в котором сопрановые и альтовые партии поручались кастратам. Это делает церковное католическое песнопение неповторимым и неподражаемым, — убеждал своих слушателей Глинский.

Но и здесь, в Польше, как и в княжестве, у Глинского было много недоброжелателей. Люди богатые, удачливые, в чем-то превосходящие других всегда вызывают зависть, а то и злобу. Как-то на приеме у знатного краковского богача пана Олесницкого Глинский, проходя мимо группы молодых шляхтичей, услышал:

— А по-моему, Панове, жить в заграничных странах, ссылаясь на пословицу «Отчизна — там, где хорошо», позволительно торговцу. Настоящий шляхтич не должен покидать отчизну, тем более в годину испытаний.

И хотя слова эти были сказаны явно для Глинского, он не придал этому значения: посчитав ниже своего достоинства отвечать на дерзость несмышленого шляхтича. Себя же успокоил тем, что гордыня и зависть заставляют забывать страх даже перед богом, не то что перед ним, Михаилом Глинским…

Мать Александра, вдовствующая королева Елизавета, принимая у себя сына, сказала ему:

— Не слишком много забирает у тебя в княжестве пан Глинский? И вообще, ему следовало бы знать, что, если господь хочет испытать человека, он исполняет все его желания…