Под стягом Габсбургской империи - [118]

Еще спящего Вонга отнесли обратно в каюту. Следующие несколько дней он сильно страдал от обычных болей после ампутации, главным образом, по его словам, от безумного зуда в уже отсутствующей руке. Когда на следующий день я пришел для перевязки, культя выглядела ужасно: пятнистая, похожая на сосиску масса кровавых потеков и воспалений. Но шли дни: отек спал, рана начала заживать. Через неделю Вонг встал и смог заняться «легкой работой» в соответствии с моим соглашением с капитаном Звартом. В основном он махал по палубе шваброй, зажав ее ручку левой подмышкой. Мне было больно на это смотреть, но он заверил, что должен что-то делать, чтобы не думать о потере руки.

Что касается моих собственных занятий в следующие две недели, то легкими их никак не назовешь. Помимо обязанности сиделки мне приходилось весь день работать палубным матросом, часть дня — кочегаром, а по воскресеньям — вахтовым офицером по четыре вахты: восемь часов вахты, четыре часа отдыха, потом еще раз. Для своего возраста пароход «Самбуран» (его спустили на воду в 1905 году во Флиссингене) выглядел весьма ухоженным. Но это обычное дело среди голландских судов — что торговых, что военных.

Я дважды плавал на нефтяном танкере голландской компании «Шелл» в 1920 году, а в тридцатые годы, когда служил на польском флоте (Польша строила подводные лодки на верфи Файенорд в Роттердаме), некоторое время провел с моряками королевского нидерландского флота. Этот более поздний опыт только подтвердил прежнее мнение о том, что из всех кораблей, на которых мне довелось плавать, голландские, несомненно, самые чистые и поддерживаются в идеальном состоянии.

Но на борту «Самбурана» я собственными натертыми коленками и ноющей спиной ощутил, каким образом достигается эта безупречная чистота: от до зари и до глубокой ночи я надрывался с ведром, шваброй и жесткой щеткой, отдраивая палубы проволочной щетиной и одновременно с этим соскребая кожу с ладоней, протирая безукоризненно чистую краску мерзкой субстанцией из едкого щелока, известной под названием «суги-муги». Наверное, я никогда в жизни не трудился так тяжко, как в те две недели.

Хуже всего приходилось в кочегарке. На пароходах кочегары обычно вели жизнь, отдельную от остальной команды, надрываясь где-то в душных недрах судна, как слуги Вулкана, подчинялись собственным законам и несли собственные вахты на дне дьявольской черной ямы между вздымающимися стенами угольного бункера с одной стороны и полыхающей топкой с другой, а пол под их ногами тем временем ходил ходуном.

Даже в умеренном климате для меня всегда оставалось загадкой, как человеческие существа могут выжить в подобных условиях, не говоря уже о том, чтобы махать лопатой, перебрасывая уголь и вытаскивая раскаленный шлак. А в тропиках даже ящерица свернется в трубочку и сдохнет в этом аду. Что ж, теперь я мог на собственной шкуре почувствовать смысл афоризма, бытовавшего среди далматинских моряков кригсмарине, что флот превращает мягкого мужчину в кочегара, когда как следует его прожарит, на манер корабельных сухарей. Первые несколько дней я думал, что умру от усталости и теплового удара. Но постепенно привык до такой степени, что молча перебрасывал уголь, даже не вспоминая о том, что делаю. Что касается китайцев, то они выдерживали это с обычным стоическим терпением.

Так проходили дни. В воскресенье капитан Зварт высоко над нашими головами читал бесконечные проповеди остальному экипажу, а мы, проклятые язычники и воздыхатели Папы римского, надрывались внизу, дабы поддерживать достаточное давление пара, чтобы идти на скорости в четырнадцать узлов, час за часом лопатили уголь, а мазутные форсунки рычали, как драконы с расстройством желудка, и время от времени отплевывались, наполняя кочегарку жирным черным дымом.

Как только заканчивалась моя смена, мне приходилось по-быстрому умываться в ведре на палубе и отправляться на мостик, чтобы отстоять вахту в качестве вахтенного офицера. Из-за обезвоживания я весил, видимо, примерно две трети от утреннего веса, но радовался уже тому, что стою на свежем океанском ветре под солнцем или звездами. Я считал, что мне повезло, если удавалось поспать хотя бы три часа за сутки. Но всё равно был счастлив, ведь каждый день тяжкого труда приближал нас примерно на триста сорок морских миль к Поле и моей офицерской службе императорскому дому Австрии.

Вообще-то со временем, когда покрытая зеленью глыба Кракатау, а за ним и Ява исчезли за кормой и мы вышли в Индийский океан, я понял, как нам повезло оказаться на судне, где строго соблюдают воскресные заповеди, хотя бы одни только Богоизбранные, и что он задержался в Батавии дольше обычного. Наверное, день на шестой, как раз когда миновали Зондский пролив, мы встретили другое судно компании «Голландия-Амбоина» — пароход «Калипуран», шедший из Батавии в Коломбо.

Из-за спешки мы лишь чуть снизили скорость и некоторое время плыли рядом, достаточно для того, чтобы с одного борта на другой перебросили запечатанный в промасленную бумагу пакет с документами компании и газетами. Его принесли мне как вахтенному офицеру, и когда я открыл пакет, то порадовался, что сейчас воскресенье, а Зварт с экипажем слишком тщательно соблюдают ритуалы, чтобы читать газеты в день Господень. Потому что первой же попавшейся на глаза газетой оказался трехдневной давности экземпляр «Батавише телеграф», и даже со своим слабым знанием голландского я смог прочитать заголовки: