Под солнцем свободы - [36]

Он ударил себя по лбу.

- Я хотел пойти на него? Когда? На кого?

- Разве я не говорил тебе, что он негодяй, что он шелудивый пес? Скажи, разве я не говорил?

- Кто, отец? Ты заболел!

- Еще бы! Такое вино пить задаром, досыта, а потом услыхать горькую весть, - так можно и ноги протянуть! Ох, кровопиец!

Исток подсел к Радовану и стал гладить его горячий лоб.

- Дай мне воды!

Пил старик жадно и после этого несколько успокоился.

- Исток, знаешь, что я узнал, и как раз теперь, когда я собрался идти домой, чтоб отдохнуть от мучений?

- Говори же, Радован! С тобой случилась беда?

- Славинов я встретил, из-за Дуная, честных славинов. И они рассказали, что Тунюш - триста демонов в его шапке! - сжег мост Хильбудия через Дунай и пошел к антам. Будет война, война, поверь мне, Исток! Чтоб ему баба-яга глаза выела! Ох, почему ты его не... Глупец я, что удержал тебя!

- Не печалься, отец! Я не убил его, но придет время, когда Перун отдаст его в мои руки.

- Пусть твоя стрела пронзит его, как ястреба на ипподроме. Мы должны поспешить домой. Кто поведет твоих отроков?

- Отец, я не могу!

- Не можешь? Горе сыну, который так отвечает своему отцу! Сварун умрет, славины не одолеют антов, и вместо своего града ты увидишь кротовью нору, а вместо сестры Любиницы найдешь жену паршивого пастуха! Горе тебе, Исток!

- Сварун не умрет, а Радо, сын опытного воина Бояна, знает, для чего он носит лук, знает, как должен сражаться тот, кто любит дочь Сваруна. Перун будет с ним, а вилы будут хранить Любиницу. Я останусь здесь, отец, а когда научусь воевать...

- Ты останешься, а когда научишься воевать... Отлично... Оставайся! Пожалуйста, оставайся!.. А я пойду и расскажу Сваруну, как его любит сын.

Радован в гневе отвернулся к белой стене. У него слипались веки. Он закрыл глаза и уже в полусне призывал непонятные кары на голову гунна.

На другое утро в доме Эпафродита с раннего утра засуетились рабы и евнухи. Мельхиор не сомкнул глаз: смотрел за слугами, чтоб они не перепились. Визит к императору беспокоил Эпафродита больше, чем судьба нагруженного корабля среди разбушевавшейся морской стихии.

Эпафродит потребовал самую блестящую свиту. На это мог решиться только богач и патрикий, у которого дома хранятся перстень императрицы и пергамен самодержца.

Благоухал в доме нард, евнухи умащивали в ванне худое тело Эпафродита самыми дорогими мазями из Египта и Персии. Его редкие волосы они завили и обсыпали золотой пылью. Принесли хитон из тяжелого шелка. Искуснейшие вышивальщицы золотыми нитями вышили на нем лотос и пальму, миртовый куст, павлинов и чаек. На плечи Эпафродиту набросили длинный плащ-хламиду, также из шелка. Сам Мельхиор застегнул ее на правом плече большой золотой фибулой в форме греческого креста. Посреди фибулы сверкал алмаз, по краям зеленели крупные смарагды.

Истоку тоже пришлось отправиться в ванну. Его буйные кудри также осыпали благовонной пылью. Он оделся в специально сшитые шелковые одежды, какие славины носили по торжественным дням.

Все утро проворно сновали руки рабов и рабынь. На улице собралась толпа бездельников, лоботрясов и подхалимов, восхвалявших достоинства Эпафродита. Мельхиор полными горстями раздавал им оболы и угощал воинов и фруктами.

Около полудня ворота отворились. Отряд ткачей открывал шествие. За ними следовала толпа черных поваров, потом бесчисленное множество богато разодетых рабов. С ними смешались бездельники и ротозеи, провозглашавшие славу Эпафродита, любимцу Управды. Шествие замыкали две пары носилок, окруженных евнухами; в передних, простых, сидел Исток, во вторых, обшитых дорогим шелком и обильно покрытых золотом, - Эпафродит.

На улицах и площадях толпился народ. Раболепный Константинополь уже знал, как награжден Эпафродит. Тысячи людей, одержимых черной завистью, осыпали его бранью. Но едва он приближался, ему кланялись и с восторгом выкрикивали самые почтительные эпитеты. Эпафродит вежливо отвечал. Но его сверкающие глаза выражали презрение: "Лжецы! Лицемеры! Бесстыдники!"

Вельможи славили Эпафродита, народ величал Истока. Из остатков гирлянд на стенах домов, украшенных к триумфу, отрывали ветки лавра и бросали их в носилки Истока. Люди тянули к нему руки, Воздевали их, словно натягивая тетиву, а потом начинали бешено хлопать в ладоши и восторженно кричать.

Перед бронзовыми воротами свита разделилась на две части и расступилась влево и вправо. Палатинские стражи в ослепительных доспехах приветствовали их, тяжелые ворота распахнулись, и носилки исчезли во дворце Юстиниана.

Дворцовые рабы целовали торговцу руки. Носилки остановились перед мраморной аркой. Эпафродит и Исток вышли. Им сообщили, что прием будет происходить в Орлином зале, и повели по лабиринту коридоров, комнат и зал, пока они не достигли приемной перед Орлиным залом. Толпа вельмож, сенаторов, молодых придворных патрикиев, дьяконов и священнослужителей пресмыкались в приемной долгие часы, а то и дни, недели, месяцы, ожидая случая пасть ниц перед божественным деспотом и поцеловать туфлю Феодоры.

Когда появились Исток и Эпафродит, стая благоуханных придворных лизоблюдов приветствовала их суетливой лестью и нижайшими поклонами; у дверей императора повторилась та же игра, полная зависти и притворства, что и внизу, на широкой улице.