Дальше следовал шепот. Я отворил дверь в избу.
– Сейчас, сейчас… – засуетился Григорий, спеша вызвать на лицо подобострастную улыбку и подтягивая истрепанный кушачишко.
– Не погодить ли нам, пока утихнет, а?
Тревога показалась в глазах Григория, баба – и та как-будто испугалась…
– Что ж, воля ваша… – как-то потерянно мямлил он, – по-моему, сейчас бы… Нечего время проводить… Она сейчас-то бы лучше, пожалуй, езда-то…
– Да я тебя все равно возьму провожатым, хоть и совсем стихнет, дорога незнакомая, а все-таки ночь… – поспешил я его успокоить.
Дело уладилось. Я выкурил две-три папиросы. Вошел мой Яков, потерся у печки, посушил варежки и опять отправился к лошадям. Григорий то и дело выбегал «смотреть погоду»; каждый раз она, по его словам, была «кажись, ничего»… – Чем дольше я сидел в избе, тем больше он тревожился, тем больше ему не сиделось на месте…
Наконец поутихло. Мы вышли из избы. Григорий вывел из хлева маленькую, шершавую лошаденку и собирался садиться на нее. Так как вешки ясно виделись по дороге, и подземка несла чуть-чуть, то я сказал ему, чтобы он привязал пока лошадь сзади и садился в сани. Он было полез на тесный облучок.
– Садись со мною рядом, а то Якову будешь мешать, – остановил я его.
Уселись. Поехали. Сквозь туманные обрывки туч кое-где светились звездочки и синелось небо. Морозило. Снег неистово скрипел под санями…
– Тут Калинкины дворики придут, – промолвил Григорий.
– Скоро?
– Версты четыре, а то и меньше…
Дорога, часто усаженная соломенными вешками, тянулась около реки. Влево – река, вправо – чистое поле… Лошади скоро уморились: снег доходил им почти до колена. Полозья врезaлись… Поехали шагом. Яков то и дело похлопывал рукавицами. Григорий бочком сидел около меня и посматривал, по сторонам.
– А, должно быть, плохо тебе живется, Григорий? – обратился я к нему.
– Чего уж… – Он помолчал немного. – Оно бы и ништо, да вот хлебушко-то… Недостача все… А там ребятенки малы, все сам да сам… Баба тоже хворает, с самых родов… Животом жалится… молоко вот тоже пропало.
– Да ты бы свозил ее к акушерке, что ль, – небойсь, есть земская-то?
– Ну, уж куда там!.. В позапрошлом году так-то бачка помирал… Тоже научили, это, к дохтуру… Приехал я, а он стоит на крылечке, перчаточки надевает – таково сердито! – должно, малы они ему… Тройка тут готова, ямщик… К вашей милости, говорю… «Что?» – спрашивает… Вот – умирает, колотье замучило… Указываю, это, на бачку-то – он в телеге под войлочком лежит, невмоготу ему слезть-то… «Некогда, говорит, пойди к фершелу»… Взял да укатил, только я его и видел… Ну, посмотрел я, это, ему вслед, да еще себя выругал… Для нас ли этот народ заведен! – только присловье одно… Пошел к фершелу… Ну, фершелок, известно, пьяненький: дал чего-то в пузырьке, – пои, говорит…
Григорий замолчал.
– Ну что же, полегчало?
– Кому? Бачке-то? – спохватился он, – известно, помер… Где ж полегчать!.. Дорогой-то еще дюжей его разбило – в два конца-то, почитай, сорок верст… А уж работник был, царство ему небесное, и-и… – он покачал головой. – Как жив-то был – мы все-таки супротив других не плошали: два работника!.. Ну, а теперь, что ж, плохо… Завезешь, завезешь хлебушка с поля… Ну, думаешь, ноне до новины перебьюсь… ан не тут-то было!.. Там продашь на подушное, там за земельку купцу надоть, там засыпку в магазей… туда-сюда, глянь – до поста-то великого еле-еле протянешь… Да и то уж впроголодь. Кабы коровенка – все бы сподручнее…
– Разве нет коровы-то?
– Летось с укциону продали… Барину тут задолжал – не отработал…
Григорий вздохнул.
– Оно бы все ничего, да вот ребятенки-то… Грудной-то нудится-нудится, тоска… С утра до ночи ноет… Известно, кабы молочка, глядишь – и справился бы… Теперь вот телочку добыл: у соседа корова сдохла, я ее и взял; две меры ржи отдал…
– Чем же вы маленького-то кормите? – удивился я.
– Махонького-то? Да чем… хлебушка нажуешь с солью…
Он замолчал и старательно начал оправлять полость, покрывавшую мои ноги.
Холодный ветерок подувал в лицо. Он опять понемногу усиливался. Обрывки туч снова сплотились и заслонили редкие звездочки.
Вьюга опять закрутила.
– Калинкины дворики виднеются! – послышалось восклицание Григория, ехавшего впереди. Он поравнялся с санями. Лошаденка его, сплошь занесенная снегом, беспрестанно отфыркивалась и трусила мелкой рысцою. Зипун тоже покрылся белым слоем.
– У… понесло-то!
– А что, Григорий, не перегодить ли нам в двориках? – закричал я ему, – может, опять поутихнет.
– Что ж… Тут знакомый мужичок есть, Андреян Семеныч… Заедемте… Изба чистая…
– Ну ладно!
Переехали какой-то сугроб. В избах замерцали подслеповатые огоньки. Зашумели ветлы около полузанесенных дворов…
Калинкины дворики стояли среди чистого поля; река отходила от них версты на полторы. Все это сообщили мне после. К Панкратову я прежде ездил по иной дороге, минуя дворики.
Мы поравнялись с длинной избою. Два окна выглядывали на улицу и освещали ее. Григорий подошел к окну и постучал; послышались расспросы… Наконец дверь скрипнула, и нас впустили. Где-то на дворе залаяла собака…
Я вошел в избу. Это была просторная сосновая изба, чистая, теплая, с деревянным полом, с «белою» печкою. На столе, накрытом грубою скатертью, лежал непочатый каравай ситного хлеба и стояла деревянная резная солоница. В высоком деревянном подсвечнике горела сальная свеча.
