Под сенью девушек в цвету - [31]

И тем не менее г-жа Сван достигла результатов только в так называемых «официальных кругах». Светские дамы у нее не бывали. Они избегали г-жу Сван не потому, чтобы опасались встретить у нее знаменитых республиканцев. Во времена моего раннего детства все, что принадлежало к консервативно настроенному обществу, составляло свет, — вот почему в солидные дома республиканцы были не вхожи. Жившие в такой среде люди воображали, что невозможность позвать «оппортуниста» и тем более ужасного радикала будет существовать всегда, как масляные лампы или конки. Однако, подобное калейдоскопу, общество время от времени переставляет части, казавшиеся незыблемыми, и образует новый узор. Я еще не дорос до первого причастия; как вдруг благонамеренные дамы стали приходить в ужас при мысли о встрече в гостях с элегантной еврейкой. Эти новые перемещения в калейдоскопе были вызваны тем, что философ назвал бы изменением критерия. Дело Дрейфуса[92] ввело новый критерий немного позднее, уже после того как я начал бывать у г-жи Сван, и калейдоскоп еще раз повернул цветные свои ромбики. Все еврейское опустилось вниз, хотя бы это была элегантная дама, поднялись обскуранты-националисты. Самым блестящим салоном Парижа считался ультракатолический салон австрийского принца. Если бы вместо дела Дрейфуса вспыхнула война с Германией, калейдоскоп повернулся бы иначе. Если бы евреи, ко всеобщему изумлению, проявили патриотизм, они сохранили бы то положение, какое они занимали, и не нашлось бы человека, который пошел бы к австрийскому принцу и который не постеснялся бы признаться, что он когда-нибудь у него был. Это не мешает членам общества, пока в нем застой, воображать, что никаких перемен не будет, подобно тому как, впервые увидев телефон, они отказываются верить в возможность появления аэроплана. Это не мешает философствующим журналистам бранить недавнее прошлое и осуждать не только тогдашние развлечения, которые представляются им верхом разврата, но даже труды художников и мыслителей, которые не имеют в их глазах никакой ценности, словно эти труды неразрывными узами связаны с будто бы сменявшими одна другую разновидностями светской суеты. Единственно, что не меняется, это мысль, что «кое-что во Франции изменилось». Когда я стал бывать у г-жи Сваи, дело Дрейфуса еще не разгорелось, и кое-кто из видных евреев пользовался большим весом. По силе влияния никто из них не мог сравниться с сэром Руфусом Израэльсом, жена которого, леди Израэльс, доводилась Свану теткой. У нее не было таких элегантных друзей, как у ее племянника, который, кстати сказать, не любил ее и встречался с ней не часто, хотя, по всей вероятности, именно он должен был получить от нее наследство. Но только она одна из всех родственниц Свана имела понятие о том, какое положение занимает он в свете, между тем прочие оставались насчет этого в точно таком же неведении, в каком долго находились мы. Когда один из членов семьи переселяется в высшее общество, — он уверен, что это явление единичное, и только через десять лет убеждается, что разными способами и благодаря другим стечениям обстоятельств того же самого достиг кое-кто из его школьных товарищей, — он попадает в темное пространство, на terra incognita, и эта земля, вся, до последней складочки, видна ее обитателям, но для тех, кому туда не проникнуть, кто огибает землю, не догадываясь об ее — совсем тутошнем — существовании, она есть мрак, полнейшее небытие. Агентство Гавас[93] не поставило в известность кузин Свана о том, где он бывает, и они (разумеется, до его ужасной женитьбы) со снисходительной улыбкой рассказывали за семейным обедом, как «добродетельно» провели они воскресный день, а именно — побывали у «кузена Шарля», на которого они смотрели как на слегка завистливого бедного родственника, и острили, что у Бальзака есть кузина по имени Бетта, а он — кузен Бет, «глупый кузен»[94]. А вот леди Руфус Израэльс отлично знала, кто — на зависть ей — удостаивает Свана своей дружбой. Семья ее мужа, которую можно было поставить почти рядом с Ротшильдами, была издавна связана деловыми отношениями с принцами Орлеанскими. Леди Израэльс, сказочно богатая, употребила свое большое влияние на то, чтобы никто из ее знакомых не принимал Одетту. Только одна знакомая не послушалась леди Израэльс, но — втайне от нее. Это была графиня де Марсант. И вот надо же было случиться такому несчастью, чтобы, когда Одетта отправилась с визитом к графине де Марсант, почти следом за ней явилась леди Израэльс. Графиня де Марсант сидела как на иголках. Эта низкая душонка, полагавшая, что она все может себе позволить, ни разу не обратилась к Одетте, так что у той пропала охота продолжать дальше свое вторжение в свет, куда она, впрочем, особенно и не стремилась. В полнейшем этом равнодушии к Сен-Жерменскому предместью сказывалась все та же неграмотная кокотка, резко отличавшаяся от буржуа, изучивших генеалогию до мельчайших подробностей и утоляющих жажду общения с аристократией чтением мемуаров, так как жизнь отказывает им в этом общении. А Сван, вне всякого сомнения, продолжал быть все тем же любовником, которому нравятся или кажутся безобидными свойства давней его любовницы, — Одетта часто говорила при мне самую настоящую, с точки зрения света, ересь, а он (то ли у него не совсем прошла любовь к ней, то ли он ее не уважал, то ли ему лень было ее перевоспитывать) не останавливал ее. Пожалуй, это было своего рода простодушие, которое так долго обманывало нас в Комбре и в силу которого Сван, не порывая личных связей с высшей знатью, не заботился о том, чтобы в салоне его жены говорилось о знати с известным почтением. Он и в самом деле меньше, чем когда-либо, придавал этим связям значение, — центр тяжести в его жизни переместился. Так или иначе, в области познания высшего света Одетта была совершеннейшей невеждой: если принцессу Германтскую называли после ее двоюродной сестры, герцогини, Одетта говорила: «Раз принцы, стало быть, они чином повыше». Если кто-нибудь называл герцога Шартрского принцем, она поправляла: «Герцог; он — герцог Шартрский