Под сенью Дария Ахеменида - [18]

― Не знаю, Павел Георгиевич, зачем. Само собой вышло, ― ответил я, и я на самом деле не знал, как это вышло. ― Сколько это длилось? ― спросил я.

― Да вот, ― Павел Георгиевич посмотрел на часы. ― Могу соврать, Борис Алексеевич, но ведь минут восемь все это длилось!

― Я восемь минут рубился? ― спросил я.

― Нет, что вы! Вы вынули шашку. Вы в седле съехали, простите, на левую полу… еще раз простите, полужопицу, как обычно делают кавказцы. Я смотрю, вы ниже его идете. Я приготовился стрелять из револьвера, но испугался, что с такого расстояния попаду в вас. А вы как-то идете понизу. Он поверил, что вас возьмет сверху. Ну и просчитался. Вы его обманули. Он промахнулся и напоролся на вашу шашку! Красиво было, Борис Алексеевич! ― сказал Павел Георгиевич.

― Где он? ― спросил я.

― Кажется, вон тот! ― сказал Павел Георгиевич, и мы подъехали к скрючившемуся на земле курду, быстро-быстро хватающему воздух и даже на первый взгляд уже не жильцу.

Я отвернулся.

― Глаза у него не голубые? ― спросил я, конечно вспомнив Марфутку, то есть снега Сарыкамыша.

― Там уже ничего не понять, ― сказал Павел Георгиевич.

― Отбились? ― спросил я.

― Пока отбились! ― кивнул Павел Георгиевич.

― Наши потери? ― спросил я.

― Сейчас все вернутся ― сосчитаем. Но, кажется, нас Бог миловал! ― сказал Павел Георгиевич.

Пленные стояли кучкой. Они ждали, когда мы их начнем мучить. Я подъехал к ним. Мне их кормить было нечем. Раненых обиходить тоже было нечем. Я остановился. Впору было на все привычно обозлиться. Но отчего-то сил на это не было. Павел Георгиевич понял меня по-своему.

― Борис Алексеевич, вы видели изнасилованных молодых армянских девушек? Изнасилованных и с перерезанными горлами, и еще при этом обнаженных так, чтобы было видно, ну, сами понимаете, что должно было быть видно, ― сказал Павел Георгиевич. ― А мы в прошлом году в Алашкертской долине вот как на это насмотрелись. Их рук, ― Павел Георгиевич показал на пленных, ― их рук было дело!

― И как вы предлагаете поступить ― по их образу и подобию, по их делам, так сказать? ― понял я, для чего вспомнил Павел Георгиевич зверства курдов. И спросил я с какой-то неприязнью, какой Павел Георгиевич совсем не заслуживал.

― Мы, ― показал Павел Георгиевич на батарею и уманцев, ― видели этих армянских девушек много ― и уже вздутыми от разложения, и еще, так сказать, трепещущими в последних судорогах, когда кровь еще не успела застыть. Представляете картину. Христианский монастырь, жар, марево вдали. А окрест монастыря, и во дворе, и в храмах ― оголенные девушки прокисают. Оголенные до пояса и на груди, в позорных позах, с раздвинутыми ногами. И все с перерезанными горлами. Ребятишки со вспоротыми животами или с пробитыми головами около своих оголенных матерей лежат. Редкие мужики, чаще всего старики, руки у них связаны назад. Животы понизу вспороты. Содержимое все ― наружу. И как вы думаете, отличительные мужские признаки их где? А они обрезаны и вставлены в рот. Вот так при отступлении вот эти безобразники немного поозорничали. За что же их наказывать? Естественно, их надо только пожурить, господин капитан!

― И что же вы прикажете сделать, господин есаул? ― попытался я усмирить свою неприязнь, но не смог.

― А вам не доводилось, господин капитан, задуматься, почему у казаков после боя никогда пленных нет? ― тоже порезчал голосом Павел Георгиевич.

― Да ведь это бунт! ― вдруг сказал я, казалось бы, забытое с пятого года слово.

― А так честнее, Борис Алексеевич, особенно в отношении этих! ― снова показал Павел Георгиевич на курдов.

― Но есть же приказ по корпусу. Есть личная просьба Николая Николаевича ко всем чинам корпуса, чтобы являли милосердие. За нами ― Россия! Да что я говорю. Есть международная конвенция. И есть просто христианское милосердие! И есть воинская дисциплина! ― взорвался я на упорство Павла Георгиевича. ― Как старший по должности я приказываю: оружие, лошадей, провиант, фураж забрать. Пленных под охраной заставить собрать убитых и похоронить, а потом отдать им раненых и отпустить!.. Подъесаул Дикой, выделить взвод под охрану! Заодно этот взвод дождется драгун и пойдет в арьергарде!

― Слушаюсь! ― хмуро откозырял подъесаул Дикой, отошел и зло махнул хорунжему Кожуре на пленных: ― Твой взвод, Петро!

Затем я велел подъесаулу Дикому сделать рапорт о бое, в котором, если он найдет таковых, представить отличившихся к наградам.

― Да усих, хто боковохо разъизду був, ― и к наградам! ― буркнул вдруг повеселевший подъесаул Дикой.

Сколько мне ни хотелось дать команду на движение, я счел за благо объявить на два часа бивак.

Пленные растащили трупы и раненых с дороги. Головной разъезд, огибая убитых лошадей и грозя кулаками пленным курдам, ушел вперед. Через несколько минут тронулась и батарея, за нею ― табун, и далее ― остаток сотни уманцев. Возбуждение боя прошло, навалилась прежняя тупая дрема, которую не пересиливал своим взглядом смертельно раненный мой курд. Я шел и сквозь дрему более думал о хлопающей подошве и о том, что надо бы заново ее привязать. А сил остановиться недоставало. Их хватало только идти. В какой-то момент мне пригрезился наш двор и Иван Филиппович, вышедший с двумя деревянными лопатами разгрести навьюженный за ночь снег. Вышел к нему я и стал просить взять меня в помощь. От бубнения я очнулся. Я все так же шел, опершись на холку Локая и уперев локоть в луку седла. Рядом на ходу дремал вестовой Семенов. И рядом в каком-то ожидании смотрел на меня вахмистр Касьян Романыч.