Под сенью Дария Ахеменида - [11]

― Вот Маремьяне своей дома расскажешь, дак и будешь спать со скотиной! ― попытался посмеяться кунак.

― А вот скажи, дядя, ― говорил молодой голос в другом месте. ― Вот хто они таки, ныгличане? Это обчество такое, ну, я хотел сказать, страна это такая или умозаключение такое?

В Хракеринском моем госпитале так же точно солдатики удивлялись горному климату, при котором на их позициях мела метель, а у меня внизу была влажная духота. “Одно слово, Индия!” ― говорили они. И сейчас, вспомнив их и слушая молодого ездового, я ощутил сильный, насколько можно было при общем нашем отупении, стыд за глухую и непроходимую нашу темноту, которая одна только и давала нам возможность терпеть то, чего ни один другой народ терпеть не был способен. В другое время я это терпение нашего солдата и казака относил к другим причинам ― и более-то к сложившемуся веками национальному характеру страны, со всех сторон открытой и постоянно подвергаемой войнам и набегам. А тут при упоминании сих “ныгличан” мне стало стыдно. Они не получили горячего какао и сдались. А мы… Надо было бы переполниться злобой. Я же испытал стыд.

― Их, поди, сроду нет, ныгличан-то, ― продолжал пытать дядю молодой ездовой. ― Поди, нам их придумали, чтобы мы ловчее турка били. Где вот они? Наш-то, ― я понял, что под “нашим” выступал я, ― наш-то пред походом говорил, что до них семьсот верст. Дак, поди, для такой оказии и турка-то не хватило. Сами себе импираторы какаву придумали, чтобы мы ловчее турка оббежали.

― Эх ты, импиратор. Тебе говорили, как они воюют, англичане-то. Им мармеладу, какавы и чего там не подвезли ― они враз по телеграфу своему императору сообщение: воевать не сможем! Тебе же говорили! ― безнадежно вздохнул дядя.

― А что я! Я такося на походе натрудился, что и спать не могу! ― буркнул молодой, смолк и вдруг прибавил: ― А подметки сгорели на этаком жаре! Без сапог я теперь!

― Поищем. Чего гляди, с курдяка снимем! ― отозвался дядя.

Приказом пары солдатских сапог должно было хватить от Энзели до Казвина, где должно было получить следующую пару, которой хватило бы до Хамадана, а там еще пара ― до Керманшаха, и еще пара ― до Ханекина. Но остряки стали заявлять, что приказ несколько неточен или его не совсем точно исполняют, а наказания за неисполнение, однако, не несут.

― Нет, братцы, до Казвина одной пары сапог хватает, это верно. А вот до Хамадана второй пары никак хватить не может! ― говорили остряки, и суть остроты заключалась в том, что солдатик преодолевал путь до Хамадана не во второй паре сапог, а в первой же и единственной, как в ней преодолевал путь до Керманшаха и далее. Собственно, то же происходило со всем остальным. Полушубки пришли, например, вместо конца ноября ― в конце марта. А в конце ноября пришли летние гимнастерки. Да я, кажется, о подобном снабжении уже говорил.

Я вспомнил, что я босой, совсем очнулся и обругал себя скотиной, совсем как смотритель в поэме Некрасова обругал ямщика. Пришлось возвращаться к сапогам, долго натягивать их. Проснулся Семенов, застыдился, потом сообразил, в чем дело, и ловко подвязал мне подошву к шпоре седельным вьючком.

― Так я, Борис Алексеевич, сам сбегаю! ― попросился он за водой.

― Ладно, идем вместе. Я посмотрю батарею! ― сказал я.

― Колодец, Борис Алексеевич, весь загажен. К нему ходить не стоит. А я знаю внизу под скалой ручей. Вот к нему я быстро сбегаю, пока вы смотрите батарею! ― быстрым своим говорком предложил Семенов.

― Э, нет! Уж к ручью-то и я схожу! ― укоротил я Семенова.

И действительно, ниже деревни между скал струился довольно сильный, обрамленный ставшими непривычными зелеными кустами ключ. Свежесть его почувствовалась издалека ― вернее сказать, свысока. Успели мы к нему спуститься на несколько шагов, как эту свежесть почувствовали. Мне даже не поверилось, что в каких-то двух-трех саженях выше в одуряющей духоте спит моя батарея. Я с силой вдохнул эту свежесть. В легких моих защекотало. Голова вскружилась, и приплыла быстрая неясная картинка зеленого предбельского леса из детства. Я помотал головой.

― Вам нехорошо? ― встревожился Семенов.

Я знаком показал ему успокоиться. Предбельский лес наплыл еще раз и оказался ближе, чем батарея. Я едва не руками толкнул его ― так захотелось оказаться под его сенью.

У воды кто-то был. Мы приостановились. Я услышал голос батарейного вахмистра Касьяна Романыча. Он кого-то гневно ругал. Я окликнул его. Он обернулся, узнал меня и взял под папаху.

― Так что, ваше высокоблагородие Борис Алексеевич, проверяем хозяйство! ― сказал он. ― Но вот посмотрите на нехристя! ― вновь заругался он и показал назад на ссугорбленного, сидящего на земле человека. ― Посмотрите на него за-ради Христа, Борис Алексеевич!

Я шагнул к воде и увидел дервиша, босыми ногами влезшего в отороченный камнями своего рода колодец. Несносно едкий запах годами немытого тела ударил мне. Дервишей в Персии было такое количество, что, казалось, остального населения было меньше. И все дервиши были против нас. Мне они всегда были гадки. Но я их всегда терпел, вернее, я их пытался не замечать. Но тут, у воды, извините за стиль, редчайшего дара природы, среди непреходящего жара и убивающей духоты, увидеть его, всего в струпьях, вшах, грязи и язвах еще более, чем мы, так глумливо оскорбляющего этот дар природы, было выше меня. Я молча ткнул его ножнами в спину. Он обернулся. Даже в темноте, хотя и редеющей, но все ж в темноте, глаза его полыхнули ненавистью. Он оскалился и что-то проскрежетал, ― верно, так проклятье. Я показал ему убрать ноги из колодца. Он махнул на меня скрюченными в птичью лапу пальцами, ― верно, опять послал проклятье. Я хватил его ножнами по всклокоченной от грязи башке, хватил плашмя, разумеется, однако достаточно. Он коротко вскрикнул, будто я выбил из него воздух, и свалился набок.