Под сенью благодати - [38]

— Мне пригрозили исключением, — сказал он, отчетливо произнося каждое слово. — Поскольку я не хотел покидать коллеж, я подчинился, подчинился трусливо и постыдно. Это я признаю. — Он поднял голову и откинул со лба прядь темных волос. — На самом же деле я нисколько не изменился и не отказался от своих взглядов. Я по-прежнему ни во что не верю, абсолютно ни во что. Я…

Подняв, словно для благословения, жирную руку, отец прервал Бруно, На его улыбку было жалко смотреть.

— Это твое дело, мой мальчик, — поспешно проговорил он. — Но повторяю: ты правильно поступил, что подчинился. Видишь ли, в жизни нельзя быть слишком непримиримым, слишком упрямым. Это приводит лишь к ненужным страданиям — страдают другие люди, страдаешь ты сам, а к чему?

И он с явным облегчением стал излагать свою удобную философию; он говорил о взаимном уважении, о взаимопонимании, о чувстве меры. Возведя свою слабость в ранг высокой добродетели, он любил поразглагольствовать об этом. И, хотя отец по привычке частенько пересыпал свою речь вопросами, Бруно обходил их молчанием, он лишь время от времени неопределенно кивал толовой. И с удивлением вспоминал о том, как в двенадцать лет уважал этого бесхарактерного человека и любил настолько, что ревновал его к Габи, которой отец выказывал предпочтение. Куда более достойной уважения представлялась ему непримиримость настоятеля. Ему хотелось поскорее закончить разговор, и, когда отец напомнил, что сегодня воскресенье, и выразил надежду, что Бруно пойдет к мессе, тот не стал упорствовать и утвердительно кивнул. Тут отец снова проявил исключительную терпимость.

— Я ведь прошу об этом ради твоей матери, понимаешь? — сказал он. — Ты вовсе не обязан на самом деле идти в церковь. Достаточно, чтобы ты вышел из дому около одиннадцати часов и вернулся к полудню. Ты видишь, я все понимаю. Играю же я с твоей матерью в бридж, чтобы доставить ей удовольствие.

Он встал из-за стола и, приученный женою уважать порядок, поставил пепельницу на обычное место на круглом столике. Казалось, он был вполне доволен беседой с сыном и, проходя мимо юноши, дружеским жестом положил руку ему на плечо.

— Что же до всего остального, мой мальчик, — сказал он, — то постарайся получше провести каникулы… — Весело улыбнувшись, он потер руки и многозначительно подмигнул сыну. — Злые языки утверждают, что ты завел интрижку. Ты предпочитаешь ничего мне об этом не рассказывать? Отлично, отлично! Не думай, однако, что я отношусь к этому отрицательно. Наоборот, это увлечение поможет тебе сформироваться, созреть. И к тому же любовь и твоем возрасте — это так прекрасно! Она хоть красива? О, я тебе почти завидую!

Дойдя до двери, он повернулся.

— Будь, однако, осторожен, мой мальчик, — на прощание посоветовал он. — Я ничего не имею против твоей подружки, которую, впрочем, не знаю, но женщины очень коварны, они гораздо хитрее нас. Не заходи слишком далеко, не бери на себя никаких обязательств и помни, что до беды… один шаг. Ты понимаешь, что я хочу сказать?

И с сознанием выполненного долга он удалился принимать ванну. Бруно слышал, как он посвистывал, поднимаясь по лестнице, и подумал: «А нет ли у отца подружки на стороне?» Следуя данному обещанию, часов в одиннадцать Бруно вышел из дому.

* * *

Два дня спустя, вернувшись в полдень из парикмахерской, Бруно застал у себя Жоржа. Его друг непринужденно попивал в гостиной портвейн, который госпожа Эбрар, главная охотница до аперитивов, не упускала случая подать любому гостю. На Жорже был новый темно-синий костюм, который ему явно очень нравился. Бруно бросились в глаза волосатые ноги, видневшиеся между обшлагом чрезмерно узких брюк и короткими гранатового цвета шелковыми носками.

— Привет, дружище! — закричал Жорж, увидев его. — Тебя с трудом можно узнать. До чего же все-таки меняет человека прическа. От «корсиканца с прилизанными волосами» не осталось и следа. Теперь ты смахиваешь на аристократического пуделя. Вот удивится Сильвия!

Бруно покраснел и поспешил перевести разговор на сломанную ногу Жоржа. Дело в том, что именно мысль о Сильвии заставила его сесть в кресло парикмахера и решиться изменить прическу. Сильвия как-то сказала ему: «Вам следовало бы постричь волосы ежиком. Это удлиняет, лицо и очень бы вам пошло». Госпожа Эбрар была того же мнения; она заявила, что эта прическа придает ее сыну более мужественный вид. А Габи, вскоре присоединившаяся к их компании, язвительно рассмеялась, увидев Бруно, и сказала, что он просто-напросто «собезьянничал», подражая Жану-Луи. С того вечера, который они провели втроем, она, казалось, непрестанно искала ссоры с братом и не упускала случая, чтобы съязвить по его адресу.

Однако за обедом, в котором принимала участие вся семья во главе с самим господином Эбраром, она, заинтересовавшись Жоржем, не задирала брата. Жорж умел мило болтать о всякой ерунде; он был в ударе и буквально покорил хозяина, жестоко высмеяв «этих изможденных юных экзистенциалистов, которых мутит от жизни». Его мальчишеская внешность и белые зубы произвели впечатление даже на госпожу Эбрар, которую он сумел еще больше заинтересовать, заявив, что среди его родственников есть несколько представителей лилльской знати.