Под сенью благодати - [35]

За ужином она уже раза два или три заводила разговор о том, как Бруно мог бы провести вечер. Решив сделать еще одну попытку, она заметила, что в «Олимпии» идет очень хороший итальянский фильм. Если Бруно поспешит, то он еще успеет на последний сеанс.

— Этот фильм сделан будто специально для тебя, — горячо уговаривала она брата, — такой поэтический и чувственный. Там играет одна девчонка — прямо огонь, да и только. Когда мы с Жаном-Лу смотрели этот фильм, он забыл даже чмокнуть меня, пользуясь темнотой, правда, радость моя?

Жан-Луи ничего не ответил, но в свою очередь стал развивать эту тему и, как завсегдатай киноклубов, принялся со знанием дела расписывать пластичность актерской игры и потрясающие крупные планы, но Бруно не дал себя убедить. Уходя, мать попросила его с многозначительной улыбочкой «не оставлять голубков одних», и он начал понимать почему. Он сказал — и это была чистая правда, — что терпеть не может ходить в кино один. И, наклонившись к радиоприемнику, дал понять, что не намерен продолжать разговор. Но его присутствие, хоть он и сидел молча, не обращая внимания на молодую пару, явно раздражало сестру. Устроившись на софе, она положила голову жениху на колени и с вызывающим видом смотрела на брата. Несмотря на музыку, Бруно слышал ее язвительный смех, и ему стоило большого труда сохранять спокойствие. В конце концов Габи не выдержала: она встала, взяла за руку Жана-Луи и направилась в соседнюю комнату. У порога она повернулась к Бруно.

— Мой дорогой, — заметила она, — раз уж ты упорно не хочешь понимать, скажу тебе без обиняков: обрученные любят быть наедине. Им есть о чем поговорить… и чем заняться, понятно? Несмотря на все удовольствие, какое доставляет нам беседа с тобой, мы предпочитаем уединиться в папином кабинете. Ты идешь, Жан-Лу? Обстановка там, конечно, менее подходящая, но все же есть диван.

Она с шумом захлопнула за собой дверь, и Бруно услышал, как она повернула ключ в замочной скважине. Он пододвинул кресло к приемнику и постарался сосредоточиться на музыке Моцарта, но в тот вечер она почему-то не могла захватить его. Наоборот, мелодии этой симфонии, то жизнерадостные, то тоскливые, то исполненные нежности, лить действовали ему на нервы, — он находил ее даже немного слащавой. Сам того не желая, он куда более внимательно прислушивался к звукам, доносившимся из отцовского кабинета.

Дверь, разделявшая их, была очень тонкая, и при желании он мог бы разобрать каждое слово, которым обменивались жених и невеста. Он слышал, как выражалось недовольство его поведением, потом Габи сказала: «…надо быть осторожнее, по-моему, мама начала догадываться…» За этим последовал шепот, Габи несколько раз хихикнула, и воцарилась тишина, — эта затянувшаяся тишина довела Бруно почти до исступления. Он прикрутил приемник, но все равно ничего не услышал. Воображение невольно рисовало ему жениха и невесту, лежащих в объятиях друг друга, в памяти всплыли слова Габи: «Настоящая радость действует не на сердце, а совсем на другие органы… Впрочем, молодому человеку это должно быть известно лучше, чем мне», кровь застучала у него в висках. Он встал и тихо подошел к двери: ему показалось, что из-за нее в эту минуту донесся шум. Джэппи приподнялся и посмотрел на него. Бруно отошел от двери. Он немного постоял в нерешительности посреди комнаты, потом ему пришла вдруг в голову мысль написать Сильвии.

Он написал ей сумасшедшее, бессвязное, сумбурное и страстное письмо. Рука не успевала выводить на бумаге призывы, клятвы, слова любви, которые теснились у него в голове. Сначала он выражался иносказательно, но уже на десятой строке пламенно признался, что не может жить без ее поцелуев и ласки. В соседней комнате снова послышался шум, — Бруно весь обратился в слух, продолжая, однако, писать. Щеки его пылали, он писал в каком-то исступлении, бессознательно произнося шепотом то, что запечатлевало на бумаге его перо.

Ты должна понять, — писал он, — что любовь наша бессмысленна, если мы не будем принадлежать друг другу душой и телом. Впрочем, разве это уже не так? Разве мог бы я в мечтах представлять себе, что сжимаю тебя в объятиях, если бы ты сама этого не хотела? Скажи, Сильвия, разве это не так? Любовь моя, сейчас четверть одиннадцатого, ты уже в своей спальне, не запирай двери, я приду к тебе, и ночь промелькнет для нас, словно краткий миг…

Бруно исписал неровным почерком уже четыре страницы и собирался приняться за пятую, когда услышал в соседней комнате шаги. Испугавшись, что его могут застать за письмом к Сильвии, он поспешно сунул его в карман, схватил книгу и наугад раскрыл ее. Щеки у него горели, а закуривая сигарету, он заметил, как дрожит его рука. Прошло несколько минут. В кабинете по-прежнему слышались шаги, но, поскольку никто не выходил, Бруно вскоре успокоился. Он слышал, как Габи подошла к двери; она сказала: «Итак, мой дорогой, ты доволен? Я надеюсь, что ты…»

До него донеслось хлопанье дверей, звуки шагов в вестибюле, голоса. Вскоре стукнула дверь на улицу, и Бруно с облегчением заключил, что Жан-Луи ушел, не попрощавшись. Он уже совсем успокоился и только было собрался перечитать письмо к Сильвии, как появилась Габи. Увидев его, она в замешательстве остановилась на пороге.