Под сенью благодати - [17]

Упоминание о горе, которое он может причинить своей «глубоко религиозной» матери, вызвало у него теперь лишь желание пожать плечами. Да, конечно, она была бы шокирована тем, что он перестал соблюдать церковные обряды, и постаралась бы скрыть это от своих подруг, но страдала ли бы она по-настоящему? Бруно сильно сомневался в этом: вера, горячая, страстная, накладывающая отпечаток на весь уклад жизни, была не свойственна его матери. Бруно вспомнил о ее безразличии к вопросам религии и подумал, что, в сущности, лишь ее мелкие сделки с небом свидетельствовали о вере в бога.

Ход его размышления неожиданно был прерван резким возгласом настоятеля.

— Наш друг Бруно, — ядовито заметил монах, — явно не проявляет интереса к лекции. Вы только посмотрите, какой у него мечтательный вид… Я чуть было не сказал, что он грезит об ангелах, но, видимо, нет, раз он больше в них не верит.

Раздалось несколько смешков. Ученики, чувствуя, что Бруно сейчас опять достанется, начали просыпаться, оживились, задвигались.

— И ты ничуть не оспариваешь, Бруно, — продолжал настоятель, — тех доказательств существования бога, которые я только что привел? Такому умному мальчику, как ты, должно быть совсем не трудно доказать, что бога нет.

Сердце Бруно учащенно забилось. Он заколебался, не зная, стоят ли отвечать, но улыбка, появившаяся на лице монаха, заставила его решиться.

— Ваши доказательства, — сказал он, — убеждают меня ничуть не больше, чем, наверно, Паскаля, иначе он не стал бы заключать свое знаменитое пари. Что до меня, то я предпочитаю этого не делать.

— Да, так оно, конечно, удобнее, — заметил настоятель. — Мне хотелось бы тем не менее знать, что ты можешь противопоставить аргументу о первоначальном толчке, о божественном часовщике, как сказал бедняга Руссо. Ну-ка?

Застигнутый врасплох, Бруно не нашелся, что сказать. Он чувствовал на себе иронические взгляды всего класса.

— Ну же! — настаивал монах. — Ты ничего не можешь возразить? Считаю до трех: раз… два…

Он улыбался с притворно-снисходительным видом. Бруно лихорадочно пытался вспомнить, какие доводы, опровергающие существование бога, приводил — впрочем, лишь для того, чтобы доказать их несостоятельность, — на прошлой лекции сам монах.

— Я мог бы ответить, — наугад начал Бруно, — что это рассуждение о первопричине, применяемое в отношении неизмеримого, даже вечного…

— И это все, что ты можешь сказать! — воскликнул монах. — Поистине немного для юноши, который считает себя Вольтером. А ведь мы уже подвергли критике этот злополучный аргумент в классе на прошлой неделе! — Он энергично потер тонзуру, самодовольно улыбнулся и наклонился над кафедрой. — Выслушай меня хорошенько, мой мальчик, я дам тебе хороший совет: если человек утверждает, что потерял веру, то он по крайней мере должен знать почему! Ты же об этом говоришь так, точно потерял… ну, скажем… ботинок или галстук. Видно, начитался вредных книжек — какого-нибудь там Сартра или кого-то еще, — ничего не понял, но считаешь теперь особым шиком разыгрывать из себя безбожника.

Ученики веселились, перекидывались шуточками; даже проснувшийся к этому времени Жорж — и тот прыскал со смеху. Дрожа от гнева, злясь на окружающих и на себя самого, Бруно молчал. Мог ли он сказать, что вовсе не терял веру, как ботинок, — а ведь именно это и развеселило весь класс, — нет, он расстался с ней, как с детской одеждой, которая стала мала, обветшала и больше ему не нужна. Если бы он заявил, что, только порвав с церковью, обрел внутреннее спокойствие и умиротворение, познал блаженное состояние, которое исключало всякие сомнения, настоятель закричал бы, что это богохульство. Да, ему страстно хотелось крикнуть им всем, преподавателям и ученикам, что уж, конечно, не пример их веры, пассивной и мертвой, способен заставить его вернуться в лоно церкви. Но к чему это признание? Его товарищи лишь снова расхохотались бы звонким смехом безмятежных людей, которым все ясно и понятно.

Хотя вначале Бруно и страдал подчас от враждебного отношения товарищей, оно в общем не удивляло его. Он многие годы наблюдал за ними, знал их пассивность и покорность; их отдельные выходки и бравада были лишь гримасами пациента, послушно принимающего тем не менее прописанные ему лекарства. Они не только никогда задавались вопросами, а безоговорочно — вместе с причудами синтаксиса и алогичностью истории — воспринимали таинства католической религии, такой удобной и надежной, раз и навсегда решающей за них проблемы добра и зла, отношения к окружающим и к смерти. Они проглатывали это не разжевывая — так же, как идеи патриотизма, классового сознания и правила вежливости. Поведение Бруно, казалось, вызывало у них не меньшее возмущение, чем у настоятеля, словно они в самом деле были шокированы поступком этого революционера, вышедшего из их рядов. Недаром после лекции по религии Кристиан решил высказаться по этому поводу.

— Старик, — заявил он, — позволь сказать тебе, нам надоели эти твои кризисы веры, как тебе угодно их называть. И не думай, пожалуйста, что мы потрясены. Циклоп, может, и считает тебя интересным парнем, но мы — нет. Ты, конечно, не отдаешь себе в этом отчета, все это старо и не модно! Подобные истории давным-давно никого не интересуют.