Под одной крышей - [70]

Он опять закивал головой, словно говоря: «Странные, непонятные, враждебные люди…» Дюрка согласно боднул головой, глядя на поверженный камень внизу, который так умело и легко выворотил солдат. В каждом деле нужны смекалка и сноровка. Дрова рубить тоже надо уметь, и тут он, пожалуй, не ударил бы в грязь лицом. Набравшись смелости, Дюрка сказал:

— Когда я служил в рабочей роте, мы валили лес, так что дрова рубить я умею…

Солдат пощупал бицепсы на руках парня:

— Любому делу можно научиться, было бы желание…

Он достал из кармана большое красное яблоко, сунул его в руку Дюрке, не спеша спустился вниз и присоединился к поджидавшим его на лестнице товарищам.

Направляясь в полдень домой, Дюрка встретил на улице Яноша Араня отряд юношей и девушек: в рабочей одежде, гулко чеканя шаг, они спешили к набережной Дуная. Шагавший впереди юноша задорно крикнул самому последнему:

— Боюсь, как бы тебя не пришлось тащить на буксире, Сиксаи!

— Я иду от самого Вацского проспекта, прямо с работы! — отозвался звонкий голос.

— Знаю, дружище. Но важно было, чтобы нас похвалил товарищ Чех, прийти всем вместе, всему району…

— На все сто процентов! — подхватил кто-то из юнцов солидным басом. — Весь район как один человек вышел добровольно на работу!

До слуха удаляющегося Дюрки ветер доносил со стороны Дуная обрывки песни. Он сбавил шаг, спина и руки у него ныли, ноги отяжелели, но это не мешало ему с нежностью и теплотой думать о шагавшем с песней отряде. Несмотря на усталость, он повернул бы назад, чтобы идти с ними вместе и быть тоже в числе тех ста процентов. «Коммунисты, — подумал он, — рабочие парни… Эти к завтрашнему дню расчистят всю территорию, не будут отлынивать, как девицы Коша. Сиксаи с Вацского проспекта бежал до райкома, чтобы обеспечить стопроцентную явку… Шахтеры До́рога едят в день по две-три картофелины, но, несмотря на это, не останавливают шахту, дают уголь Чепелю… Чепельские рабочие, получая один горох и бобы, трудятся во имя того, чтобы наладить производство к Первому мая, тогда как другие…» — и Дюрка вдруг, как это не раз бывало в последние месяцы, увидел перед собой бесцветное, без единой мысли, но вместе с тем привлекательное лицо баронессы Вайтаи. «Черт знает что такое!» — проворчал он про себя и, прибавив шагу, почти бегом преодолел оставшееся до улицы Надор расстояние. В не привыкшей к умственному напряжению голове он ощутил усталость, в душе — странное смятение и грусть. Даже Маришка Палфи с ее отсталыми взглядами стоит ближе к только что прошедшей мимо молодежи, чем он. Маришку каждый прожитый день обогащает знаниями и опытом, ведь она уже успела заметно измениться, тогда как он так и остался принадлежностью улицы Надор. Ему даже показалось, что шагавший к набережной Дуная отряд выбросил его из своих рядов как инородное тело. А, глупости! Дорога никому не заказана, и у него еще все впереди… разумеется, если…

В воротах он столкнулся с матерью, во весь дух бежавшей куда-то.

— О, работничек мой! — восторженно произнесла она. — Я поставила греть воду, вымойся и ложись отдыхай, я только…

— С какой стати я должен ложиться? — Парень молодцевато расправил плечи. — До обеда успею порубить оставшиеся дрова.

Сунув руки в карманы, он засвистел и, громко стуча каблуками, зашагал по мощеному двору, словно подстраиваясь под мотив только что услышанного марша.

На седьмой день заявился Лаци, и в тот же день Мари устроилась на работу.

Дворник пришел домой с пустыми руками, так, как будто выбежал только за ворота — ни рюкзака, ничего. Он странно, подслеповато озирался на кухне — у него не оказалось и очков на носу. Луйза ни о чем не спрашивала, молча пододвинула ему стул, поставила на стол шкварки, печенку, нацепила ему на нос старые очки и, пока он приходил в себя, трещала без умолку, что было ей совсем не свойственно. Выяснилось, что Лаци до ночи провел на Западном вокзале — поезд отправился только в полночь. Шесть часов он просидел на крыше вагона. На рассвете прибыли в Цеглед. Он по нужде спустился вниз и, так как кругом был народ, прошел в хвост поезда. Там он обнаружил пустой вагон с распахнутой настежь дверью. Не долго думая, забрался в него, устроился в углу. Радуясь удаче, положил голову на рюкзак и заснул. Когда он проснулся — примерно в полдень, — поезда уже и след простыл, а он оказался в отцепленном вагоне на запасном пути. Тут же он бросился на станцию, стал расспрашивать у каждого встречного. Но его не только не слушали, но и подняли на смех, «ведь люди все бессердечные!» Поплелся он обратно к одиноко стоявшему вагону. Пока ходил, рюкзак исчез. Томимый голодом и жаждой, он прождал полдня на станции; тут с противоположной стороны прибыл какой-то поезд. Он забрался на крышу, но его оттеснили, а потом спихнули вниз, очки упали, кто-то раздавил их. Все же он с грехом пополам устроился; поезд стоял там несколько часов, а он сидел, помалкивая, в окружении враждебно настроенных людей. Поезд маневрировал, двигаясь то вперед, то назад, наконец отправился — в Сольнок. Через какой-нибудь час вагоны поставили на запасный путь. Тогда он слез с крыши и зашагал пешком по направлению к Пешту. Пожалуй, километров тридцать проехал на поезде, не больше, а остальные отмахал на своих двоих. Какая-то старушка угостила его мамалыгой, в одном из придорожных домов ему дали кусок черного хлеба и молока, вот так и добрался…