Под немцами - [125]

В деревне Глинки находилась морская радиоиередаточная станция, при ней — восемнадцать матросов с фельдфебелями и молодым лейтенантом. Меня ждали, так как Эбергарт радировал из Ревеля о моем приезде, и лейтенант сказал, что мне приказано наблюдать за партизанами и советской агентурой в районе. В тот же вечер я пошел в деревню. Жители имели сытый и довольный вид, многие гуляли по улицам. Дома были хорошо построены и внутри очень чисто прибраны.

На окраине я услышал пение и направился туда. Там стояло и сидело много молодежи. Человек двадцать девок пели модную в то время песню «Катюша». Песня эта своим мотивом и словами глубоко меня тронула, и, сильно взволнованный, я вернулся домой. Действительно, я был в русской деревне.

Я скоро познакомился со всеми бургомистрами своего района. Все они были люди пожилые, верующие в Бога, в большинстве своем староверы. При советской власти они подвергались преследованиям и сидели в тюрьмах. Двое из них побывали в ссылке. Все население больше всего боялось, что немцы уйдут и придут Советы. Я тщетно искал хоть кого-нибудь, кто бы этого не боялся. Даже люди, не пострадавшие персонально, говорили, что если Советы вернутся, то НКВД их не пожалеет. Главным промыслом в этих деревнях была рыбная ловля, но все жаловались, что в бытность советской власти они вынуждены были стать членами артели, начальство которой отбирало у них весь лов, и, несмотря на обилие рыбы, они голодали. Сапог у большинства населения тоже не было. К немцам, то есть к восемнадцати матросам радиостанции, население относилось очень сочувственно и постоянно приносило им то рыбу, то яйца, то еще что-нибудь. Кроме этих матросов, они других немцев не видели, а эти, действительно, ни во что не вмешивались.

Дней через десять по моем приезде бургомистр всей деревни сообщил, что к нему пришли окруженцы из леса и спрашивали, что с ними будут делать, если они покинут лес и явятся в деревню. Я подумал и расспросил бургомистра о том, что это за люди, и, узнав, что последний их знал и полностью отвечал за их благонадежность, решил выдать им бумаги и отпустить с миром. С этого дня почти ежедневно ко мне стали являться окруженцы, огромному большинству которых я помогал вернуться к мирной жизни.

Так как по закону всех лиц, несших какую-либо военную службу, я обязан был отправлять в лагеря военнопленных, то, избегая слишком большого риска попасть в немилость своему начальству, я просил бургомистров одевать [людей] в штатское платье и в предварительных с ними разговорах приказывать им, чтобы на мои вопросы они отвечали, что в армии не были, а были только мобилизованы на рытье окопов. Среди возвращавшихся находились и такие, за которых никто из бургомистров не мог поручиться. Этих мне приходилось брать под арест, а затем с оказией отправлять в лагерь военнопленных в Нарву. Но, побывав в Нарве в ноябре и увидев, в каких ужасных условиях содержались там пленные, я горько пожалел, что не взял на себя риска отпустить и этих.

Организация агентурной сетки в моих деревнях оказалась очень трудной задачей. Здоровые элементы [из числа] жителей наотрез отказались заниматься этой работой. Правда, бургомистры давали мне сведения о каждом по первому требованию, но никакой инициативы проявлять не желали.

Наконец, мне удалось завербовать одного пожилого крестьянина по имени Семён[559]. Он сказал мне, что будет работать, так как считает, что коммунистов надо уничтожать всеми возможными способами, но денег за это получать не желает, так как это грех. Другая моя агентка — Шурка[560] — была из Ленинграда, где занималась проституцией. Она ненавидела равно коммунистов, крестьян и немцев. В деревне к ней относились очень враждебно. Затем я под угрозой отправки в лагерь завербовал еще несколько человек — бывших окруженцев. Все мои агенты работали с большой неохотой и материальной выгодой, кроме водки, интересовались мало.

Скоро бургомистры стали мне доносить, что в некоторых окрестных деревнях по ночам стали появляться таинственные лыжники, наутро исчезавшие. Я несколько раз пытался устраивать со своими матросами засады в домах, но никого поймать не удавалось. По неуловимым признакам я все же чувствовал, что не только советская агентура стала появляться все в большем количестве, но что кто-то сидит на месте, совсем недалеко от нашей деревни, и влияет на жителей. Я опять и опять перебирал биографии наиболее подозрительных и наконец остановился на нескольких бывших учителях и учительницах. Рядом со мной жил бывший учитель Кузнецов[561]. Это был человек лет сорока пяти, с очень неприятной внешностью, сведения о нем были самые скудные, а его коллеги говорили о нем крайне неохотно. Как-то утром я пошел к Кузнецову, чтобы привести его в свою контору и более подробно с ним поговорить. Увидев меня, Кузнецов явно испугался, но все же надел шапку и пошел со мной.

Войдя с ним во двор дома, где находилась радиостанция, я мигнул часовому, чтобы он без меня никого не выпускал, а затем пригласил Кузнецова войти в канцелярию, где я обыкновенно вел допросы, и, посадив его на стул, вышел зачем-то в соседнюю комнату. В этот же момент в канцелярии раздался сильный шум, падение тела, а затем автоматная стрельба во дворе. Я вбежал в канцелярию и увидел, что писарь лежит на полу, обливаясь кровью, а окно разбито. Во дворе лежал в луже крови Кузнецов, а вокруг него стояли матросы. Оказывается, как только я вышел, Кузнецов схватил со стола большой камень, служивший писарю пресс-папье, ударил им последнего по голове и, разбив окно, выскочил во двор. Часовой, увидев странный прыжок Кузнецова и что тот бежит прямо на него, дал очередь из автомата, а подбежавшие матросы докончили дело.