Под маской араба - [15]

Следы гиен, явственно видневшиеся у могил, навели меня на мысль отправиться на охоту. И вот, не долго думая, сразу после ужина я выступил в поход, забрав с собой прислужника, утверждавшего, что ему известны пещеры, пристанища гиен. После получаса ходьбы, малый указал мне на темное пятно среди скал. Хотя я и ничего не мог разобрать, но догадался, что там должна быть расщелина. Примерно в 40 шагах от нее мы соорудили из камней небольшую загородку и легли за ней в засаду.

Прошел час, два, а мы все еще торчали за своим прикрытием, храня полное молчание. Но вот у расщелины послышался какой-то шорох. Я навел бинокль и увидел два сверкающих глаза. Зверь опасливо оглядывался по сторонам. Но нас он не мог зачуять, так как сильный ветер дул нам прямо в лицо. Я спустил курок, и зверь кувырнулся. Мы подскочили к нему и, так как он подавал еще признаки жизни, то я выпустил еще один заряд. Мой прислужник поволок тушу за уши, и мы отправились восвояси. Вернулись домой мы около полуночи. Но спать пришлось недолго. Еще до восхода солнца поднялся стук в дверь: то были все те же обитатели Кафа, спешившие наперебой осмотреть мое оружие. Волей-неволей пришлось вытаскивать ружье и револьвер, идти на двор и там, при скудном свете зари, несмотря на утреннюю изморозь, учить обращению с диковинным оружием. У моих посетителей были самые разнообразные нужды. Один клянчил у меня горсточку пороха, другой интересовался, нет ли у меня приспособления для отливки пуль, третий просил табака.

Что бы как-нибудь положить конец всем этим назойливым приставаниям, я заявил, что еще не молился. Вслед за тем опоясался саблей, закрыл на щеколду двери своего Дивана и отправился в мечеть для совершения омовения и произнесения первой утренней молитвы, полагающейся на заре.

По возвращении я выпил кофе и направился в сад, надеясь там найти спасение от докучливых посетителей. Когда я затем вновь показался у входа в свой Диван, из внутреннего двора вышла Таухида и после обычного приветствия сразу перешла к делу:

— Женись на мне, о Абдельвахид!

Я был ошеломлен той непосредственностью, с какой было выражено это желание.

— Нет, о Таухида! Хорошо звучит речь твоя, но я должен ограничиться той семьей, которая у меня в Египте.

— Неужели у тебя не хватит средств на горсточку риса и несколько фиников да на покупку новой рубашки, когда износится эта?

— Конечно, на это средств достанет, о Таухида. Но у меня много хозяйственных забот…

— Так разве я не буду доить твоих верблюдиц, не стану ухаживать за стадами коз и овец?

— Это дело служанок.

— Но в этом я понимаю больше их. Ведь женщины ваши, там в Египте, не умеют ездить верхом, а я буду день и ночь в седле — круглые сутки, не хуже мужчины.

— Но я-то сам мало езжу, и верховой верблюд у меня всего один.

— Стоит ли об этом говорить, о Абдельвахид? Я буду ездить, сидя у тебя за спиной, стану готовить все кушанья, какие ты пожелаешь.

— Но ведь ты станешь тосковать по своей родимой пустыне, по своим близким..

— Не считай меня ребенком, о Абдельвахид! О чем тут можно толковать, раз я стану твоей женой? Пусть даже я и буду вспоминать о своих родителях и сородичах, все же ни одно слово жалобы не сорвется с моих уст!

— Ну и славная женка у меня будет: волосы она станет мыть и душить верблюжьей мочой!

— Клянусь твоей бородой: я не стану больше этого делать.

Меня изумила та смелость и легкость, с какими она отражала все мои доводы. Мне было жаль огорчать ее отказом.

— Отчего ты до сих пор не вышла замуж?

— Я не могла себе найти никого по душе, но тебя, о Абдельвахид, я люблю.

Поздно вечером прибыл караван из Дамаска и остановился у оазиса. Я знал, что этот караван идет на Гиоф, и у меня возникло намерение к нему присоединиться.

Утром я собрал свои вещи, нагрузил «Любимицу» и вывел ее за ограду. Головная часть каравана уже выступила. Из дома вышел сам шейх. Через руку у него было перекинуто парадное одеяние, которое он преподнес мне.

— Да продлит Аллах твою жизнь и да сохранит в здравии твоего отца! — сказал он и с этими словами вручил мне обратно мое рекомендательное письмо.

По обе стороны шейха ехали его сородичи, мужчины-обитатели оазиса, кто верхом на осле, кто пешком: это был мой почетный эскорт. Час целый мы ехали, и я все время должен был целоваться с провожавшими меня.

Солонец слегка шуршал под ступнями верблюдов. Соль в больших количествах извлекается здесь из расселин в долинах: отсюда ее перевозят на место назначения и там сушат. Эксплуатация этих залежей находится в руках повелителя оазиса, который выменивает соль на зерно.

Пройдя бесплодную, лишенную растительности солончаковую пустыню, мы вступили в «Вади Сирхан» — «Львиную Долину». Каменистый грунт, по которому мы теперь ехали, был усыпан темными блестящими обломками скал. Белые известковые скалы замыкали долину, а между ними открывался далекий вид на безбрежную, волнообразно всхолмленную низменность, оживленную плоскими куполами круто обрывающихся книзу скал.

Всего в каких-нибудь трех часах езды от солончака нам встретилась богатая растительность и необычно высокий кустарник: мы добрались до первого колодца. Я не решался пить теплую воду, кишевшую мириадами живых тварей, но другие мои спутники по каравану пили ее на ходу с большим удовольствием. Я же был счастлив и тем, что обмыл свои совершенно зацелованные щеки. Воздух был насыщен благовонием, исходившим из растений тимиана (фимиама). Многие разновидности его покрывали в больших количествах окрестные скалы.