Под крыльями — ночь - [9]

В небе, над головой, на высоте 500 метров кружит самолет. Это Саша Краснухин. Как только показался на моем самолете шлейф дыма, он пристально наблюдал за мной, а как только я вышел из строя, он тоже отстал и следил за моим самолетом.

А шлейф дыма всё увеличивался. Показалось пламя. Самолет резко клюнул и снова пошел горизонтально. Показался парашютист. За ним — второй. Объятый пламенем, самолет пошел в пике. У самой земли из темной полосы дыма выпал ослепительно-белый комок — это третий и… взрыв!..

«Только три. Это — Степан. Ему выбираться труднее всех. Неужели Степан?»

Несколько кругов сделал самолет над местом катастрофы, кружился подобно птице, у которой злым охотником подбит детеныш и она носится, издавая жалобные крики, сетуя на свою беспомощность.

Покачав на прощание крыльями, Саша улетел. Я был растроган вниманием друга. Я его понял. И мне хотелось крикнуть ему: «Саша, я жив, жив! Дружище, я жив!»

Боль по-прежнему сверлит спину. Подняться не могу. И вдруг в наступившей тишине слышу приближающийся шум, возбужденный говор. С трудом поворачиваю голову и вижу группу людей, бегущих ко мне. В руках у них вилы, колья…

Понятно… В те дни в каждом населенном пункте из местных жителей создавались истребительные отряды по борьбе с диверсантами и шпионами. Конечно, они оказывали неоценимую помощь в укреплении тыла, но, случалось, и своих иногда принимали за диверсантов.

Впереди группы бежит огромный бородач с обломком косы на длинной деревянной ручке. Превозмогая боль, поворачиваюсь лицом к бегущим, чтобы видны были офицерские знаки различия.

Шагов за десять бородач остановил свое войско — женщин и подростков, осторожно приблизился, вглядываясь, и понял, что я свой.

— Что, больно, капитан?

— Больно.

— Подняться можешь?

— Не могу. Спина…

— Тогда лежи, сейчас подводу с сеном пришлем.

…Штурман и техник приземлились благополучно, а стрелок-радист погиб вместе с самолетом. Техник рассказал, что когда была подана команда «прыгать», он стоял в турели и жестом руки показал стрелку-радисту — прыгай первым. Тот в свою очередь тем же способом предложил технику — прыгай ты, я успею. И освободил доступ к люку. Техник выпрыгнул. Стрелок-радист не успел.

Когда среди обломков обнаружили его труп, оказалось, что на стрелке поверх парашюта была накинута шинель, застегнутая на очень тугой крючок. Моего вопроса «все ли выпрыгнули?» он не слышал, так как, видимо, уже отключился…

Похоронив товарища, мы на следующий день отбыли в город. Оттуда штурман и техник поездом выехали к месту новой дислокации части, а меня положили в госпиталь.

До половины сентября провалялся в госпитале. У меня оказались сломанными два позвонка. Постель — голые доски, затем массаж, физупражнения. Через полтора месяца меня выписали и направили в Ульяновск на окружную летно-медицинскую комиссию.

Я полагал, что медкомиссия — это просто формальность, которую надо пройти, потом я поеду в часть. Но не тут-то было. Снова анализы, рентген и… Неудачный прыжок повлек за собой роковое заключение: «К летной службе не годен».

Прочитав этот приговор, я почувствовал себя во власти отчаяния. Беспрерывно повторял про себя: как это не годен? Что значит не годен? Именно теперь, когда я, как летчик, больше всего нужен Родине, и вдруг не годен!

Подавленный, я вышел из госпиталя, где проходил эту злосчастную комиссию, и пошел по городу, куда глаза глядят. Некому было рассказать о своем горе, спросить совета. Я и прежде не выносил одиночества, а тут…

Ах, как мне не хватало сейчас Саши Краснухина, моего друга и советчика. А что он сделал бы на моем месте? Покорился бы приговору или боролся? Конечно, боролся бы!

В голове роились противоречивые мысли. Мое сознание как бы раздвоилось, и оба «я» вступили в спор друг с другом. Мне не оставалось ничего другого, как предоставить обоим полную свободу. Пусть решают.

— Что здесь спорить и что решать? Всё уже решено без тебя. Судьба, а от судьбы не уйдешь. Так, видимо, и должно быть.

— Но ты же не веришь в судьбу, ты советский человек и летчик.

— Был летчик, да весь вышел. Скажи спасибо, что дешево отделался: остался жив.

— Но зачем тебе такая жизнь?

— Не надо громких слов. Жить всем хочется.

— Да, жить, именно жить и бороться ради жизни, а не прозябать, когда твои друзья воюют.

— В тылу тоже нужны люди, без крепкого тыла нет боеспособного фронта.

— Но ты летчик, твое место на фронте. Примириться, быть в тылу? В такую годину? Да как ты будешь смотреть людям в глаза? Что скажут твоя семья, друзья, отец?

Отец… Он прошел всю первую мировую войну, имеет три ранения. Устанавливал по заданию партии Советскую власть в своей волости в 1917 году. Отстаивал ее с оружием в руках в гражданскую и опять был ранен. Он гордился мною — военным летчиком. А чем я его порадую?

Когда началась война, он прислал мне письмо с отцовским наставлением быть первым в бою. Рано или поздно война кончится, и придется отчитываться если не перед людьми, то перед своей совестью. А чем отчитаюсь я?

Нет, надо бороться, и я буду бороться. Тыл мне противопоказан, поеду в свою часть. Там мои боевые друзья, там мое место в строю.