Под крыльями — ночь - [5]

Фетисов открыл дверцу, готовясь к прыжку. Но тут справа снова ринулся в атаку немецкий истребитель. Почти беспомощный, горящий, но продолжавший бороться Борисенко прикрылся правым мотором. Длинной очередью фашист прошил самолет, и штурман Фетисов был убит наповал. Борисенко на полной мощности, выбрав момент, ринулся в отвесное пике. Приборная доска разбита, лицо обгорело, жжет руки, глаза плохо видят. Открыл колпак. Пламя от левого мотора плеснуло в лицо. Почти интуитивно начал выводить самолет из пике. Одним глазом чуть заметил, как горизонт заслонила земля. Выключил зажигание и на большой скорости, приземлившись на свежевспаханную землю, прополз вверх под горку. Грохот, скрежет… Самолет остановился. Тишина. Пахнет гарью…

Огромный опыт летчика, большая сила воли и самообладание подарили жизнь человеку заново. Летчик понял, что он жив. Но испытания на этом не кончились.

Самолет продолжает гореть. На летчике тлеет комбинезон. Поскорее выбраться из кабины. Но куда? Обе плоскости в огне, и Борисенко решает выпрыгнуть вперед. Но, прыгнув, зацепился ногой за борт кабины и угодил под крыло между мотором и фюзеляжем. Жар, дым. Летчик задыхается, теряет сознание. Силы покинули его…

И в эти минуты перед глазами — жена. И любимая дочурка. «Бороться и так нелепо погибнуть! А как же они без меня?» Неведомый доселе скрытый резерв сил прорвался с удесятеренной силой и в невероятных условиях помог выбраться из дыма и пламени. Свежая струя воздуха быстро восстановила силы. «Спасен. Буду жить». Осмотрелся. И сразу же заметил пикирующий прямо на него немецкий самолет. Невдалеке стояло одинокое дерево, и летчик ринулся к нему. И только успел спрятаться за его ствол, как тут же выше его головы прошила дерево смертоносная очередь фашистского стервятника. И снова тишина. Огляделся по сторонам. Самолет медленно догорает, но не взрывается. Видимо, сказывается то, что еще в воздухе Борисенко выбрал время открыть краник баллона с углекислым газом и успел им наполнить бензобаки. Тяжело дыша, снял парашют, вбросил в кабину горящего самолета, вернулся снова под дерево. Осмыслил всё происшедшее… И тут же дал сам себе твердую мужскую клятву: отомстить проклятому врагу за поруганную землю Родины, за смерть друзей, за всё, что пришлось испытать. Жить и сражаться! А если придется отдать жизнь, то дорогой ценой.

Клятва придала сил. Борьба продолжается. К горящему самолету приближалась группа немцев. Вдали стояла машина, на которой они прибыли. Летчик надежно замаскировался в кустах. Во внутреннем кармане гимнастерки, у самого сердца — партбилет. Вынул, подержал в обгорелых руках… «Это символ Партии, Родины. Это то, что связывает меня с моим народом, что в беде не оставляет человека одиноким». И он спрятал билет, как священную реликвию, глубоко в карман брюк и приготовился к сражению на жизнь и на смерть.

Но сражение не состоялось. Немцы, осмотрев догоравший самолет и решив, что весь экипаж погиб в самолете, удалились.

Наступила ночь. Мысленно попрощавшись с боевыми товарищами — штурманом Фетисовым, у которого 22 июня, в день начала войны, родился сын, и стрелком-радистом Нечаевым, Борисенко взял курс на восток…

Из этого сражения многие экипажи не вернулись на свою базу. Но и противнику был нанесен ощутимый урон, чем не замедлили воспользоваться наземные войска. Продвижение врага на восток в этом районе было приостановлено.

В такие жаркие дни стыдно было сидеть без дела. Я попросил командование дать мне самолет. Просьбу мою удовлетворили. Я получил самолет, изучил его и начал готовиться к первому облёту с командиром эскадрильи, чтобы завтра вместе с ним вылететь на боевое задание.

Но мой провозной полет не состоялся. Меня вызвали в штаб дивизии и показали телеграмму: «Срочно командировать капитана Швеца и капитана Краснухина в распоряжение штаба ВВС».

— Сейчас отлетает наш «Дуглас» в Москву, — сказал майор Жуков, — ваш товарищ уже там. Бегите, может, успеете.

Но я не успел. На мои сигналы никто из экипажа не обратил внимания, самолет вырулил на старт и пошел на взлёт. Я остался один. Пришлось рассчитывать на железную, дорогу. И я отправился на станцию.

Поезд был битком набит эвакуированными из Ленинграда женщинами, детьми. Детей было, пожалуй, больше, чем взрослых. Многие дети, потеряв своих родителей во время варварских бомбежек, находились под присмотром незнакомых людей. Было очень тесно, большинство ехало стоя, но пассажиры не роптали. Свойственная ленинградцам воспитанность не покидала их и здесь.

Мое внимание привлекла девочка лет четырех-пяти. Она сидела в углу на боковой полке у окна и прижимала к себе маленькую куклу. Худенькая светловолосая девочка с голубым бантом и большими голубыми глазами. Она ничего не говорила, только смотрела. Смотрела на окружающих, будто не видя их. Смотрела сквозь них куда-то в пустоту. Я обратился к ней с каким-то вопросом — она не ответила, только уставилась в меня долгим, неподвижным взглядом. Трудно было выдержать его. Я поинтересовался у соседей по вагону, чья она, почему в её глазах столько недетской скорби. Мне ответили, что девочку эту подобрали на теле убитой женщины после очередного налёта гитлеровской авиации, и никто не знает ни её имени, ни фамилии матери. Всё время молчит, ничего не ест, только смотрит…