Под крыльями — ночь - [28]

Гоню прочь грустные мысли о семье, пытаюсь вспомнить всё хорошее, вспомнить жизнерадостную, улыбающуюся жену, но такое лицо её почему-то «спрятано», не вспоминается. Страшно стало… Осталось в памяти выражение лица такое, каким оно было в день провожания, на вокзале, и ничем его не подменишь, не устранишь. Этот образ преследует меня, усиливает тоску…

Боевая работа шла своим чередом. Задания были очень сложными и разнообразными. Но ничто не могло отвлечь меня от тоски по жене и дочурке. Я крепился, считал своё настроение признаком малодушия и поэтому тщательно скрывал его от друзей. Но однажды не выдержал и поделился своим душевным состоянием с Георгием Рогозиным.

Я был уверен, что он станет посмеиваться надо мной — так обычно и случалось среди фронтовых друзей, но Жора отнёсся к моей исповеди с неожиданным участием.

— Знаешь что, — предложил он, — пойди к генералу, попроси его, может, отпустит на побывку. За какую-нибудь неделю справишься — туда и обратно.

— Да ну тебя, — отмахнулся я. — С тобой серьезно, а ты…

— И я серьезно. Верно говорю: отпустит.

— Неудобно, да и вообще… чем я лучше других?

— Вот именно! — сказал Георгий. — Других-то некоторых отпускали…

— У тех, наверно, побольше заслуг.

— Ну, наши заслуги пусть начальство считает, — решил Георгий. — Знаешь что? Была не была! Пойдем вместе.

Несмотря на прошлые неурядицы, генерал Новодранов относился ко мне хорошо. Часто перед вылетом он приходил к моему самолету, осведомлялся о самочувствии, даже советовался относительно погоды. И вот, набравшись смелости, я решил рискнуть. Тщательно побрился, нагладился и вместе с Рогозиным утром 16 мая был у знакомой двери.

Я постучался.

— Да, да. Войдите!

Я вздрогнул. Это «Да, да. Войдите» я уже слышал, когда решалась судьба моя как летчика. На миг я замер. Не вернуться ли?..

Но нет. Этот визит другой, в другой обстановке и по другому делу. И, пересилив временное колебание, я переступил порог. Это был мой второй визит к Новодранову.

— Слушаю вас, — дружелюбно сказал генерал, когда мы вошли.

— Товарищ генерал! — выпалил я. — Мы так соскучились по своим семьям, что решили просить вас, нельзя ли получить отпуск на одну неделю?

Генерал усмехнулся..

— Откровенно и без предисловий. А где ваши семьи?

— Моя — под Челябинском в Тамакуле, а его — в Чкалове.

— Что вы за недельку успеете? Не выйдет.

Мы восприняли эти слова как отказ, переглянулись невесело и хотели уже просить разрешение идти, но генерал, помедлив, добавил:

— Вот что. Сегодня полетите на задание, очень серьезное. Под Харьков. Нужно разбомбить одну дачу, там важные птицы обитают. А пока идите оформляйте отпуск. — Он что-то прикинул в уме: — До одиннадцатого июня включительно. Двенадцатого — в воздух.

— Есть! — бодро ответили мы и, поблагодарив генерала, пулей выскочили из кабинета. Когда мы выходили из штаба, нас окликнул посыльный:

— К генералу.

Мы в недоумении переглянулись. Неужели передумал?

— Вот что, ребята, — сказал Новодранов, когда мы вновь предстали перед ним. — Завтра в семь ноль-ноль я вылетаю в Свердловск. Если успеете — можете воспользоваться: в моем самолете найдутся места.

Мы оформили отпускные документы, приготовили чемоданчики и в ночь пошли на боевое задание. Последнее боевое задание перед отпуском.

— Ну, Степан, держись! — сказал Георгий, когда мы взлетели. — Отпускные в кармане…

— Держусь. Будем надеяться — отбомбимся на славу.

Задание было ответственным и сложным. Всего три самолета выполняли его — экипажи Молодчего, Гаранина и мой. Наведение осуществлял Молодчий со своим опытным штурманом Куликовым, но в ночных условиях полет строем исключался. Летели поодиночке и не знали, кто первым окажется над целью. В пути встретилась мощная облачность со всеми её каверзами, но цель всё-таки была обнаружена и поражена.

По возвращении с задания Рогозин быстро сдал донесение, которое написал еще в самолете, потом мы переоделись, схватили чемоданы — и бегом на аэродром. Моторы уже были запущены. Мы вскочили в самолет, дверь захлопнулась, и машина пошла на взлёт.

Давно я не летал днем, да еще и в качестве пассажира. Говорить не хотелось, в груди теснились самые различные чувства — и радость от предстоящей встречи с семьей, и опасения, здоровы ли жена и дочь, и невольные угрызения совести перед товарищами, которые будут продолжать боевые полеты…

В Чкалове я распрощался с Рогозиным и до Свердловска летел уже один. В Свердловске жили в эвакуации семьи многих летчиков международных авиалиний. По просьбе товарищей нужно было посетить их, рассказать о житье-бытье фронтовиков. Разумеется, я выполнил все поручения.

От Свердловска мне предстояло ехать поездом до станции Долматово, а там до Тамакула — чем придется. В Долматово я приехал утром. На вокзале было много молодых военных — очень подтянутых и строгих. Орден Красного Знамени на моей груди магически действовал на них, и они лихо мне отдавали честь. От такого внимания сделалось как-то не по себе, и я поспешил уйти.

До Тамакула пришлось — добираться пешком: правда, несколько километров меня подвёз на телеге неразговорчивый крестьянин. Село оказалось большим, разбросанным. Я остановился на околице у трёх дорог, не зная, куда идти. Озираюсь по сторонам. Вдруг вижу — бежит ко мне какая-то незнакомая женщина в телогрейке. Обозналась, наверно, думаю.