Под флагом «Катрионы» - [12]

То, что увидел Лу в последующие несколько минут, надолго осталось в его памяти. До этого он произносил «Бель-Рок» как одно из самых священных, дорогих, просторных для воображения наименований чего-то гораздо более значительного, чем обычный маяк. После того как из раскрытой двери башни спустили на тросах один за другим три гроба и их в полном молчании поставили на широкое плоское дно санитарной шлюпки, звонкое, светлое «Бель-Рок» вдруг приобрело новые ассоциации и навсегда потемнело, как нечто зрительное, и Лу понял, что все вообще слова обладают двумя свойствами: вызывать представление о предмете или явлении и сообщать представлению окраску.

«Бель-Рок» был маяком, высокой башней; над нею шли облака, посеребренные солнцем.

«Бель-Рок» стал черной, непомерно высокой стеной; над нею шли тучи, а низко летящие чайки кричали человеческим голосом.

– Папа! – отрывисто позвал отца Лу. – Зачем? Что тут происходит? Ведь это наш «Бель-Рок»!

– Тут большая драма, сэр, – почтительно отозвался матрос, стоявший на корме соседнего катера. – Я поднимался на маяк, сэр…

– Поднимался, и… – Лу затопал ногами от нетерпения и тоски, подступившей к его тринадцати годам.

– И видел их всех троих, – глухим, деревянным голосом ответил матрос. – Их не сменяли, у них кончилась даже пресная вода, и они умерли.

– Не надо! – гневно произнес Лу, и лицо его на мгновение исказила гримаса. – Ты говоришь неправду!

Матрос пожал плечами. Оправдываться и при этом продолжать называть мальчика сэром он счел ниже своего достоинства. Лу не начальство, а всего лишь сын какого-то, наверное, важного лица, прибывшего сюда, само собою разумеется, для свидетельства трагического факта.

Он закашлялся. Грудь его привычно заныла. Санитарную шлюпку тем временем взял на буксир меднотрубый катер. Сэр Томас сел на бортовую скамью и, опустив голову, закрыл руками лицо.

Маленький, синий, с широкой черной полосой по борту, катер пошел следом за печальным грузом. Спустя полминуты заработала машина и на катере с сэром Томасом и Лу. Дверь на маяке закрылась. И тотчас матросы на шлюпке и катерах стали кидать в море куски хлеба; множество чаек с пронзительным, тоскливым криком кинулись за ними. До самого берега – двадцать минут – продолжался этот старинный шотландский обряд; Лу не спрашивал, зачем и почему так делают: он знал, что так надо – накормить птиц на помин души умерших от голода на маяке «Бель-Рок». В прошлом году на маяке «Стокварр» умер от разрыва сердца смотритель, и тогда тоже кормили чаек хлебом. Обычай допускает вместо хлеба кидать чайкам рыбу, но хлеб лучше, – рыбу чайки могут добыть и без помощи человека. А вот что интересно: знают ли птицы, по какому случаю кидают им хлеб? Знают, конечно, знают. Лу смотрит на чаек, вслушивается в их голоса и убеждается в том, что эти обычно прожорливые птицы сейчас держат себя сообразно тому, что случилось: схватив клювом кусок добычи, чайка долго кружит над шлюпкой и катерами, над живыми и мертвыми, и уже только полминуты спустя кидается за новым куском. «Напишу стихи про чаек», – думает Лу.

Он оглядывается, долго смотрит на «Бель-Рок», и внезапно ему начинает казаться, что он живет очень давно, что ему по меньшей мере сорок пять лет, что он сделал что-то такое, за что и маяк, и чайки, и капитаны кораблей, и люди на суше и море глубоко благодарны ему. Подымающее чувство восторга кружит ему голову: он просит матроса дать ему кусок хлеба. Матрос взглядом указывает на мешок; Лу берет полузасохшую толстую корку и размашисто кидает ее в воду.

– Скажите, чайки, всем, – громко говорит он, – что есть на свете Лу! Слышите? Лу! Роберт Льюис Стивенсон, сын сэра Томаса – строителя маяков!

Сэр Томас тупо смотрит на сына, – возможно, он и не разобрал того, что произнес его Лу: сэр Томас глубоко опечален событием на маяке, – опечален и потрясен настолько, что даже и на минуту не задержался на башне. Сэр Томас, в сущности, человек романтического склада ума и характера; воображение его мало чем отличается от воображения сына, – разница только в том, что сэр Томас способен анализировать, иронизировать и ко многим явлениям повседневности относиться с юмором. И только.

«Бросайте утопающему в бурном море жизни пробковый пояс юмора!» – любит повторять сэр Томас. Это не лишенное афористичности выражение стало популярным в Шотландии. Спустя двадцать лет тридцатитрехлетний Лу отыщет эту крылатую фразу в сборнике Картера «Шотландский фольклор» и в своем дневнике запишет: «Я помалкиваю и буду молчать. Может быть, именно таким образом и создается то, что принято называть народной мудростью. Я и обязан помалкивать, так как и я и мой отец – часть народа, его представители, дети, мудрецы и романтики…»

Глава четвертая Остроумие сэра Томаса спасает пирата

Все известные Лу предки его фамилии, шотландцы по национальности, любили свою родину деятельно и самозабвенно. Вальтер Скотт был выразителем и певцом этой любви. Вальтер Скотт, как о том непрестанно напоминал жене, сыну и друзьям сэр Томас, находился в большой дружбе с его отцом – сэром Робертом. Вальтер Скотт вместе с дедушкой Лу охотился в горах Шотландии, был частым и весьма любознательным гостем на маяках, а вот на этом диване сидел, отдыхал и даже спал. Имеется точная запись всех тех дней, в которые высокий гость навещал семью сэра Роберта. Что касается дивана, то старая Камми расскажет, хитро поводя глазами и качая головой, какова инструкция, полученная ею относительно этой дряхлой скрипучей вещи, на которую далеко не каждому позволят сесть. Существуют метелка для смахивания пыли с этого дивана, тряпка – для того, чтобы чистить его старую кожу, и даже гвоздики, которыми следует прибивать заплаты на боках и спинке. Можно зацепить ногой или рукой за любой стул, стол, кресло; никто ничего не скажет, если вы начнете двигать стулом или креслом так, как это вам нравится. Вы даже могли пустить по адресу кресла или стула что-нибудь нелестное в смысле их возраста, но диван, на котором сидел и спал Вальтер Скотт, оберегался, как… как… сам сэр Вальтер не сумел бы найти сравнения.