Под чужими звездами - [11]

— Нравится — не нравится, а жить надо. Да и не век тут буду. Все равно уеду в Россию, на Родину.

Хансен помолчал и, задумчиво посасывая свою трубку, сказал:

— Я на своем веку достаточно плавал. Видел много стран, и везде живется одинаково трудовому человеку. А вот в России не был. Хотя говорят разное… В войну плавал на юге…

Он, привстав, покопался в какой-то коробке и вынул медаль. Она тускло отсвечивала в сумраке.

— Видишь, это за войну получил. Всю войну плавал на транспортах. Возил в Европу груз и боеприпасы. Три раза ранен, три раза тонул, и хоть бы что, не погиб. А вот с работой трудновато пришлось.

Прицепив медаль к своему старому пиджаку, Хансен любовался ею. С океана веял теплый ветер, и газеты на стенах шуршали. Незаметно мы уснули, и, пожалуй, это была первая спокойная ночь за все время моей жизни в Нью-Йорке.

Наше желание сбылось. Несколько дней мы работали на баржах. Каждый день мы наедались, и это было главное. «Жить стало легче, жить стало веселей, шея стала тоньше, но зато длинней», — напевал Хансен странную песенку, возвращаясь в свой «коттедж». Но затем вновь наступила полоса безработицы. Я не уходил из порта, надеясь на случайный заработок. Редко-редко удавалось кое-что подзаработать на ужин у тетушки Салли. Теперь уже не спорил, если платили меньше, чем другим. Когда голод был нестерпим, я пробирался, стараясь не попасться на глаза штурману, на борт какого-нибудь парохода, чтобы угодить к обеду, и спускался в матросский кубрик. Моряки не спрашивали меня ни о чем, а накладывали полную тарелку фасоли с солониной. Порой я оказывался не единственным лишним едоком в кубрике. Тогда, потупив глаза от стыда, я спускался по трапу.

Хансену становилось все труднее жить. Ему предложили выбраться из его железной обители. А наступала осень, и туман с океана все чаще и чаще обволакивал порт и набережную Ист-Ривера… Удалось, правда, найти неподалеку от причалов заброшенную железную кабинку. После бесплодных поисков работы вечером я возвращался к Хансену. Поужинав, чем бог послал, а чаще без ужина, мы подолгу сидели на пороге кабинки. Над Бродвеем, над Таймс-сквером и Пятой авеню сверкали тысячи разноцветных огней. Огненные буквы выстраивались в строчки, кричали, звали купить дачу или домик во Флориде, на побережье океана, манили под сень пальм. Фантастически яркие рисунки вспыхивали, менялись, снова повторялись, озаряя низко нависшие облака и верхние этажи гигантских небоскребов:

«Курите сигареты «честерфильд» — лучшие в мире!»

«Ваша дама больше будет любить вас, если приобретете белье у Грифитса! Спешите купить!»

«Пейте лучшее пиво марки Гейца!»

«Спешите взять новый лимузин марки «Крейслер»!

«Хелп! Клоуз аут! Распродажа! Дешевые и лучшие в мире костюмы! Деловая одежда! Только раз в столетье!»

«У Вульворта распродажа! Спешите. Пятьдесят центов — любая вещь!»

«Можете отлично поужинать в ресторане «Форум Цезарей». Ваша дама будет довольна! И вы тоже!»

«Воскресные прогулки. Полный сервис! Спешите!»

«Коттеджи на побережье в рассрочку!»

«Хелп! Клоуз аут! Распродажа! Спешите!»

Хансен указал на вспыхнувшую в небе картину из цветных огней. Белокурая красавица наливала из рюмки яркий водопад огненных букв. Они выстраивались в ряд:

«Домики в Айленде! Дешево. Рассрочка на десять лет! Торопитесь!»

— Я тоже имел такой домик. И в саду розы, — сказал Хансен.

Его обычно неподвижное лицо озарилось тихой печалью.

— Не веришь? Имел такой коттедж. Восемь лет платил за него. Работал я тогда на «Миссури». Большой шип. Делал рейсы в Бразилию, и зарабатывал я прилично.

— Почему же продал домик?

Хансен помолчал, подождал, пока красавица погаснет, и медленно приглушенно заговорил, словно раскрывая какую-то тайну.

— Жил я хорошо. Была жена и дочь. Славная была у меня жена, Когда я с ней познакомился, она работала в кабаре на семнадцатом причале. Парень я тогда был крепкий, здоровый. Решили пожениться, как только накопим на домик. Без домика что за семья? И я не жалел себя. Кочегарил, не считаясь ни с чем. Лучшим кочегаром был на «Миссури». Все копил деньги. Не пил, не курил. Пришвартуемся к берегу — ребята гулять, а я никуда. Экономил на всем. Счет в банке открыл. Три года копил. Наконец купили в рассрочку домик на Хешэм-авеню, в Бруклинском Ист-Энде. Поженились мы с Дженни. Как в раю стали жить. На товарищей-кочегаров я смотрел свысока. Еще бы! У меня собственный дом. Через год родилась дочка. Рад я был несказанно. Придешь бывало из рейса — и скорее к своим. В свой дом. И хотя тяжело было платить, но кое-как вносили в срок. Бодрились, боролись за свое счастье.

Подросла дочурка. Восемь лет минуло, пора в школу идти. Но однажды она простыла, заболела, я только из рейса возвратился. Положили ее в больницу. Заплатил сколько надо и врачу, и за место в палате, и за лекарства. Отпросился у кэпа на один рейс на берег, а тут опять несчастье — заболела Дженни. Пришлось и ее положить в лечебницу. А деньги на исходе. Но все же не унываю. Продал обстановку, свою одежду. Ничего не помогло. Дочка умерла. Похоронил ее и скорее в больницу к Дженни, она не знала, что Лизи уже нет. Спрашивает, как дочурка. Утешаю ее: мол, ей лучше. А жена тихонько говорит: «Скоро выздоровею, надо лишь заплатить двести долларов за койку и лекарства». Ладно, отвечаю, заплачу. А у самого в кармане ни цента. Приплелся домой. Пусто. Ни продать нечего, ни занять не у кого. Да и кто даст двести долларов? Всю ночь я промучился. А утром звонят из больницы: «Заберите тело своей супруги». Чуть с ума не сошел. Похоронил Дженни. Пришел с кладбища домой, а дом опечатан. Просрочил выплату. И все пропало. Взносы, уплаченные ранее, не возвратили. Таков закон. Не знаю, что было бы со мной, если бы на следующий день не началась война. Японцы напали на Пирл-Харбор. Забрали меня на транспорт.