Под чужим знаменем - [28]

У Львова дрогнуло лицо, он хотел что-то сказать, но промолчал.

– Сапоги с нас сняли ваши люди, – выступил вперед Кольцов. – Вот этот! – И он указал глазами на Мирона, который сидел возле двери на табурете, выставив вперед напоказ ноги в трофейных сапогах, словно приготовился смотреть спектакль.

– Этот? Ай-яй-яй! А еще боец свободной анархо-пролетарской армии мира! – укоризненно покачал головой батька и снова стал рассматривать пленных холодным, немигающим взглядом. Затем подошел к столу, быстрыми движениями расстелил карту: – Так вот, братва, хочу я с вами маленько побеседовать… Вы уж не обижайтесь, у нас ни товарищев, ни благородиев. Мы по-простому: братва и хлопцы.

– А как же женщин будете величать? – не удержался, язвительно спросил Львов.

Однако Ангел сделал вид, что не услышал этого вопроса.

– Так вот, хочу я, братва, прояснить вам обстановку, чтоб, значит, мозги вам чуток прочистить. Может, чего поймете! – Ангел склонился к карте, продолжил: – Тут вот сейчас красные. Отступают… Тут – белые. Наступают. Вроде бы как все складывается в вашу пользу, – он взглянул на белых офицеров, а затем перевел взгляд на красных командиров, – и не в вашу пользу. Но это обман зрения. – И, сделав большую, выразительную паузу, торжествующе добавил: – На самом деле все складывается в мою пользу…

Ангел несколько раз прошелся по горнице, снова остановился перед полковником Львовым, спросил:

– Понимаешь?

– Нет, – чистосердечно сказал полковник, считая, что ложь даже перед таким человеком, как Ангел, унизит его самого.

– Во-от. Вы все много учились и маленько заучились. – Он хитровато зыркнул взглядом в сторону красных командиров: – Кроме вас, ничему не обученных. Мы тоже, правда, в грамоте не сильны, но вот до чего дошли своим собственным мужицким умом. Война идет где? Вот здесь… – Он указал на карту. – На железных дорогах. И слава богу, воюйте себе на здоровье! До ближайшей железной дороги сколько верст? Сколько, Мирон? – Лицо у батьки вытянулось, и он стал похож на большую переевшую мышь.

– Тридцать две версты с гаком, батько! – с готовностью ответил Мирон.

Батька благосклонно посмотрел на него.

– Тридцать две версты. Верно. А то и поболее, – согласился Ангел. – Это в одну сторону, а в другую – до Алексеевки, Мелитополя, Александрова, считай, все триста будет. А в третью сторону, – неопределенно махнул он рукой, – тоже за неделю не доскачешь… и в четвертую… Все, где железные дороги, то – ваше, а остальное, стало быть, – наше, мужицкое. Тут мы хозяева, хлеборобы… Вот вы навоюетесь, перебьете друг дружку. А которые останутся – есть захотят. А хлебушек-то на железной дороге не родит. К нам припожалуете. Поначалу с оружием. Но мы, значит, кое-что предпримем, чтоб отбить у вас охоту с оружием к нам ходить. Ну, вы тогда с поклоном: есть-то хочется. Мы вам дадим хлебушка. В обмен на косилку, на молотилку, на иголку с ниткой… Так и заживем по-добрососедски. Потому мужик без города может прожить, а вот город без мужика… – Ангел сложил пальцы, показал всем кукиш.

Мирон не выдержал, прыснул в кулак, да так и застыл, лишь плечи у него тряслись от смеха.

– Мужицкое, значит, государство? – спросил жестко и непримиримо полковник Львов. – Мужицкая республика?

– Что-то навроде этого. Государство, республика. Придумаем, какую названку дать. И государство как, и баб. Сами не придумаем – вы поможете. Не бесплатно, нет! За хлеб да за сало будут у нас и ученые, и те, что книжки пишут. Все оправдают, про все напишут. – Ангел снова подошел к полковнику Львову, поднял на него тяжелые, похмельные глаза: – Я к чему веду? Если вам все понятно, предлагаю идти ко мне на службу. Поначалу советниками. Без всяких, само собой, прав. А дельными покажетесь, в долю примем. Не обидим, стало быть. Ну?

Полковник Львов насмешливо и брезгливо поморщился и, жестко посмотрев в глаза атамана, отчеканил:

– А не много ли тебе чести, Ангел, иметь советником полковника русской армии?

– Та-ак… – Ангел зло сощурил глаза и теперь и вовсе стал походить на белую раскормленную мышь. – Ты еще что скажи! Напоследок! Как попу перед смертью!.. – Он кинул было руку к раскрытой кобуре.

Сидевший у двери Мирон тоже весь подобрался, выжидающе смотрел то на полковника, то на Ангела.

Остальное произошло в доли секунды.

Кольцов, увидев у Ангела расстегнутую крышку кобуры, понял, что это единственный шанс попытаться спастись. Резко наклонившись, он выхватил маузер из кобуры. Загремели выстрелы. Ангел, так и не успевший понять, что случилось, схватился за живот, рухнул на землю. В смертной тоске закричал конвоир, в которого Кольцов молниеносно всадил две пули.

Емельянов бросился к упавшему конвоиру, подхватил его обрез и подскочил сбоку к Мирону, который целился в Кольцова. На какое-то мгновение он опередил его, ударив обрезом по голове.

Кольцов понимал, что поле боя должно остаться за ними, иначе – гибель, иначе не добраться до тачанки. И он стрелял. От выстрелов Кольцова и Емельянова повалился Семен, тот самый, что охранял их в амбаре, за ним свалились еще двое ангеловцев. Но Семен стоял возле подпоручика Карпухи. Падая, он успел выстрелить Карпухе в голову.