Под черной звездой - [46]

- Такого мне еще никто никогда не говорил... - Разве ты уже кого-нибудь любила, красавица? - Нет, никого! - был ответ. - И даже меня? Айя-яй! А говорила, что любишь! - в шутку разыграл я ее для того, чтобы не оборвалась нить едва начавшегося между нами разговора. - Когда же это я могла тебе только такое сказать, если вижу тебя впервые? - игриво удивилась она. - Во сне, - невозмутимо ответил я, продолжая ее разыгрывать. - А ты кто, пророк что ли? - Пророк, пророк любви и о тебе скажу я - сама богиня красоты пленительная ты! - выпалил я. - Коль ты пророк, то отгадай мое имя, откуда еду и куда? - с хитринкой в глазах попросила она, устроив мне логическую ловушку. - Оксаной тебя зовут, голубушка! Из Полтавы ты едешь в Троицк. - Ан вот и неправда твоя, не до Троицка, а чуток дальше!.. - Это не существенно... - А как тебя зовут, поэт любви? Я ведь не умею угадывать как некоторые, смущенно спросила она. - Евгений! Евгений Терновцев, - сбивчиво заговорил я, приглашая ее прогуляться словами из Библии: И увидел Бог свет, что свет хорош и отделил Бог свет от тьмы. Она оживленно встала, подала мне руку для знакомства. Я галантно поцеловал ее и не выпуская из своих увлек за собой... - Ну и хват же попался, - услышал я позади себя чей-то голос. - Мастак, чистый артист, - вторили ему другие. - Осуждение глупцов - похвала, - изрек я чей-то мудрый афоризм им с ответ, реабилитируя смелый поступок Оксаны в ее глазах... Всю новогоднюю ночь проворковали мы с ней как пара влюбленных голубков, прижавшись друг к дружке, утаясь от всех в укромном местечке, истомно млея... от вьюги чувств... Ночь, как одно сладкое мгновение, пролетела, а когда рассвело, мы бродили с ней по заснеженным улицам незнакомого города. Я читал ей на морозце по памяти самые нежные, самые любимые мной стихи различных поэтов, и она, взявши меня под ручку, заглядывала с нежностью мне в глаза, одаривая меня своей загадочной чарующей улыбкой и жарким поцелуем "в щечку". Тогда же призналась она, что и мой облик не раз навещал ее в девичьих грезах. - По ночам, - рассказывала она мне, - когда ты являлся во сне, я всегда пробуждалась с таким сладострастным чувством на сердце и пьяняще-хмельным угаром в висках, точь в точь, что я ощущая с тобою. И ее теплые ладони ласкающе дотрагивались до моего лица. - Кохацый мой, любимый, - шептали трепетно ее уста. На следующий день, когда мы садились с нею на поезд, объявились вдруг и мои бывшие попутчики, что укатили вчера на бешенной "тройке". Встревоженные очень, они наперебой рассказывали мне о своих новогодних похождениях... - Зря не послушались мы тебя. В такой переплет вляпались, что и говорить про то стыдно при твоей барышне. - Кто не поклоняется творцу, тот кланяется тварям в ноги, - холодно обронил я и добавил не без гордости: - А мою любимую Оксаной зовут. В эту ночь мы подружились с ней понемногу... Затем, оглядев их с ног до головы изучающим взглядом, унизительно бросил: - А ваши милахи, надо понимать, не шибко баловали вас любовью, коли фонари у вас под глазами и оба на ноги прихрамываете. - Какой там любовь, еле ноги унесли из притона, куда нас сволочь таксист доставил. - Сутенеры их целою кодлой, паскуды, пришли и наши подарки все сперва себе забрали, а потом и наши карманы давай чистить... - А вы что ж спасовали? - Защищались, да что толку? Такие громилы!.. - Ладно еще, что в окно сигануть успели, несмотря что с третьего этажа, а то бы хана... - Говорите, плохо дело в чужом пиру похмелье? - Что ты! Что ты! Навек сами запомним и своим внукам закажем, чтоб головою думали прежде, чем предпринимать что-то в жизни... - на перебой отвечали они. - Вы правы, голуби! Только дураки на своих ошибках учатся, а умные- на чужих, - пожурил я шкандылявших рядом верзил. - Разум делает человека человеком, а не труд, как утверждают в своих трактатах по диалектике последователи жидомассонства, - продолжал я прочищать им мозги, уже сидя в вагоне. - Труд без разума сподобен работе скотов. Именно разум отличает нас от всех земных тварей. Он дает нам и великую речь, и великие чувства, и великую мудрость, чего нет и быть не может у неразумных существ. Только мы, разумные разумники, может осознавать себя в пространстве и во времени некою духовною сущностью, способной понять и оценить велиречивую красоту жизни и вселенскую тайну... "До человека - дальний путь", говорил еще старик Гете. Быть человеком - значит жарко сердцем гореть, согревая теплом всех отверженных; путеводной звездой надо в ночи сиять, освещая путь заблудшему; надо громом над миром греметь про беду и опасность грозящую, и разящею молнией быть всем делам и поступкам неправедным, - сыпал я горячо, вдохновляемый взглядом Оксаны. - Один в поле не воин, -наученные горьким опытом, возразили они. - Воинство сверхразвитого человека есть его не затемненное ничем и никем сознание, независимо ни от кого и ни от чего организованная воля, плюс воплощающее творческое слово, - продолжал я тонко и завуалированно намекать им на то, с кем они имеют дело... - Не до дискуссий нам теперь о высоких материях... Как липок ободрали, паскуды, - с удручающим видом пробубнил один из них, все еще никак не смирясь со своими материальными потерями... - Что упало, то пропало. Чего ж об том тужить. Целы, невредимы и то слава Богу, - утешал его другой из "побиенных". - Да расскажите ж, черт вас побери, что с вами там стряслось, - не вытерпел я. - Оксане небось страсть как будет интересно узнать о ваших новогодних приключениях... Правда Оксана? - подключил я в помощь свою подружку, чтоб разговорить их. - Правда, правда... Как романтично наверное бывает попасть в какую-нибудь необычную историю под самый Новый год, - мгновенно поддержала она меня, поймав в моем взгляде скрытый призыв "раскачать" их. - Ничего интересного кроме стыдобы, - упрямо просопел первый. - Эх вы, горе-джентельмены, такими бирюками сидите, аж мне тошно... Вместо того, чтобы, поразвлекать нашу даму чем-то необыкновенным, нагоняете на нее своим унылом видом смертельную скуку, - подзавел я их. - Точно ничего забавного, - заявил и второй, но под двойным нажимом нашим, согласившийся наконец удовлетворить женское любопытство Оксаны. - Как не соблазниться было нам? Три года мы кротами рыли землю под шахтные колодцы для установки и пуска ракет. Ни увольнение тебе, ни отпуска. А тут подвернулся такой долгожданный случай, ну мы с "голодухи" и кинулись сломя голову на эту приманку... - Что было дальше, потом, и пожалуйста без прелюдий, - поддал я ему жару. - Подъехали к магазину, шофер и говорит нам: "Пойдите в магазин, ребята, наберите вина и закуски, чтоб Новый год с девчатами весело встретить, да рассчитайтесь со мной за обслугу авансом, а мы подождем вас пока здесь, да время не тяните, и вам, и мне к двенадцати поспеть, надо. Андрюха стал рассчитываться с таксистом, а я схватил вещевую сумку и бегом в лабаз. Понабрал там всего: шампанского, коньяку и дорогих конфет и всякой всяческой снеди, аж еле донесли до машины с Андрюхой, подсоблявшим мне. Решили тряхнуть мошной разок ради долгожданной свободы, благо деньжат у нас поднакопилось немало... - Дальше-то что, дальше-то что? - поджимал я его к главному действию... - Не приставай, не то передумаю, - предупредил он меня. - Хоре, хоре, - подняв руки, пообещал я больше не встревать в его рассказ. - Ехали, ехали и остановились у обочины за околицей: "Приехали, вытряхивайтесь!" - объявил шофер: "Дальше нам не проехать, дорогу к дому снегом занесло. Сами пешком как-нибудь до места доберетесь. Не беспокойтесь, успеете ко времени, здесь уже совсем недалеко", - пояснил он. Мы вылезли все из машины и нагрузившись сумами с провизией двинулись следом за шмарами по глубокому снегу через какие-то катакомбы к месту предполагаемого пиршества. Взопревшие, под тяжестью ноши, мы вскоре очутились возле какого-то двухэтажного дома с тускло светящимися окнами. Перекошенные двери подъезда были открытыми, и мы беспрепятственно нырнули в него как в собачью конуру, спотыкаясь впотьмах о ступеньки лестницы. Забравшись наверх, мы зашли в какую-то квартиру. Не дав перевести дух с дороги, хозяйка квартиры, встретившая нас, прямо с порога предложила нам скорее принять душ, чтобы успеть вовремя к застолью. Она подала нам два банных халата и каждому по махровому полотенцу и отправила нас в смежную комнату. Мы быстренько разделись, ополоснулись и как огурчики в дарственных халатах предстали перед радушной хозяйкой. Стол уже был накрыт и все было бы чин чинарем, если б в это время не ворвались туда вдруг подвыпившие бандюги из пяти человек... Мы защищались недолго, нас тут же скрутили, заломили назад руки и подвели к главарю: "Кто такие, откуда?" мрачно прохрипел он, сверля нас своим стеклянным взглядом. "Солдаты мы, отпустите нас, гады", - вскричал в неистовстве Андрюха. "Что, что мразь? Солдаты не пьют заморские вины и не закусывают икрой осетра", - ткнул пальцем он в стол, где стояло множество бутылок с питьем, а в тарелках высились вороха закуски. - "Стол ломится от обилия всего, а он говорит мне, падла, что они солдаты. Кучеряво живете солдаты, а поделиться даже с корефаном не захотели!,," - зло сплюнул он. Не слушая моих разъяснений, он выхватил резким движение руки из-за голенища сапог хромленый тесак и с силой вонзил в край стола. Передавая его своей "шестерке", глухо прорычал команду: "Обрезать колдовство, что висит у них на шее", - зыркнул он на спрятанные у нас на груди под нательным бельем кошли для денег... "Может пойла плеснуть им в стаканы замест колдовства, пахан", - робко обратился тот к предводителю, передавая ему нашу заначку. "Касторки им вместо пойла, скотобазам", - грозно прохрипел он, - "чтоб желудки у них получше очистились, пока мы тут с вами праздник справлять будем, а то как начнешь их разделывать на колбасу, столько зловонья, что никакие китайские специи его не устранят, попробуй тогда такой товар толкнуть кому, не найти простака..." Нас втолкнули в подсобку, где находились наша одежда и вещи и захлопнули на защелку за нами дверь... - И грех, и смех... Вот до какого печального конца доводит человеческая глупость, - прервал я его повествование сдержанным смешком Сократа, тогда как Оксана, уткнувшаяся лицом в мое плечо, чуть не умирала со смеху, уловив весь черный юмор бандитской шутки... - Это твоя работа, господин добра и зла, - немного успокоясь ласково спросила она меня шепотком на ухо, собираясь уже на выход. - Ты ж мне вчера говорил: "Осчастливить могу несчастных, а счастливых сделать несчастны"... - Метафизика факторов тому причина и следствие, мой ангел небесный, - стал я "выкручиваться", поясняя ей природу случившегося, - возмездие богини Немезиды! - А что это такое и с чем его едят, - заинтересовались и сами пострадавшие. - Произошло искривление ваших жизненных линий, то есть линий вашей судьбы... Как бы это вам попроще и доходчивей объяснить, - замялся я на минуту... - Нарушение божественной этики часто приводит к верховенству злых начал природы над добрыми, и тогда линии судеб людей под тяжестью содеянного ими греха начинают раскачиваться из стороны в сторону могучим дыханьем этой богини вечности, точно плохо натянутая веревка с бельем под действием силы ветра, один конец которой закреплен в руках каждого человека, другой - в руках божьих, поэтому чем выше принципы и чище этика человека, тем сильнее и устойчивее натяжение линии его судьбы, тем менее подвержена она воздействиям жизненных ситуаций, - поспешно сформулировав скрытое действие этого метафизического явления, я встал и пошел следом за Оксаной... - Расставаться с тобой мне жаль, Оксанка, да делать нечего, Впереди у меня ужасно мрачная перспектива. На мне лежит печать отверженности. Я должен пройти в жизни жесточайшие испытания, чтобы победить комсистему. Я должен выполнять данный мною обет Богу, как бы мне тяжко это не было. Кто долг свой перед Богом не выполнит, того ждет суровая кара. Не до личного счастья теперь, помогу рисковать жизнью тех, кому безгранично верю и кого больше жизни люблю, - говорил я ей на прощанье, держа ее в своих объятиях и осыпая жаркими поцелуями. - Я все равно буду ждать тебя мой коханый, желанный мой и цветущей весною, и знойным летом, и в золото осени, и седой зимой, - торопливо со слезами на глазах все твердила она, подставляя мне страстно губы... Раздался свисток и поезд тронулся... - Прощай моя голубка! До первых журавлей: вспоминай иногда обо мне! не плачь, а пожелай мне удачи, - сказал я ей бегло на прощанье и бросился догонять уходящий поезд. - Ну что ты, ну что ты так сокрушаешься, если не заметут красные мангусты, обязательно к тебе вернусь, мой ангел, - кричал я ей, бегущей вслед за поездом и все пытавшейся передать мне очень важное что-то в конверте. Сердце мое было готово разорваться на части при мысли, что я вижу ее в последний раз, такое милое, такое доверчивое создание, которое стало уже для меня дороже всей вселенной и всех радостей жизни. Но возвратить оставленный "рай" было для меня такой же неразрешимой проблемой, как для моих попутчиков вернуть себе отобранные у них бандитами свои кровно заработанные деньги, не потому, что у меня не было адреса и не известна была мне ее фамилия, а оттого, что я был скован как стальным обручем суровыми обязательствами перед самой вечностью. Я готов был биться головой об стенку вагона, только чтобы вернуть себе все свои потерянные радости в надеждах и мечтах, связанных с именем Оксаны. Только расставшись с нею, я вполне осознал какую бесценную жемчужину безвозмездно потерял, В тот час я отчетливо понимал, что и среди тысячи самых целомудренных красавиц мира сего, которых я могу на своем пути еще повстречать, не найдется для меня ни одной такой, которая бы так искренне, так бескорыстно как Оксана сможет довериться и полюбить меня с первого взгляда - не разбирая кто я и что я, отбросив весь свой житейский практицизм только для того, чтобы вместе со мною сгореть во имя любви в самозабвенном вихре чувств... И умиротворенные за окном ресторана необозримых полей снега, и умиротворяющая слух песня, что лилась из репродуктора и даже крепкая доза хмельного вина, взятого на последние деньги, оставшиеся от казенного довольствия - не смогли в тот зимний хмурый вечер успокоить душу страдальческую... "А для звезды, что сорвалась и падает, есть только миг, ослепительный миг", - со звоном отдавала у меня в ушах эта бодрящая песнь, будто нарочно посланная мне в утешение о безвозвратной для сердца потере... Мое взбудораженное Эго, возмущенное насильственно-волевым разлучением с Оксаной - безжалостно изводило себя душевноболезненным вживанием в окровавленную песнь страдания, по-купечески щедро швыряя на стол за нее еще живые ошметки своего бедного сердца, преобразуя их на бумажной салфетке в золотые слитки-слова прощальной песни: - "До свиданья, друг мой, до свиданья! Мне так страшно жить среди людей... Каждый шаг мой стерегут страданья. В этой жизни счастья нет нигде! До свиданья! Догорают, догорают свечи!.. Мне так жутко уходить во тьму... Ждать всю жизнь и вот дождаться встречи... И остаться снова одному...