Под брезентовым небом - [20]

—   Правильно. Вот ты и походи!

Место дрессировщика на середине манежа. Лошади идут по большому кругу вдоль барьера, а дрессировщик — и сопровождая, и направляя их — одновременно движется по малому кругу в центре.

Первый круг я проделал легко. И второй. А на середине третьего зарябило в глазах, ноги сделались пьяными и манеж стал крениться — тошнотворно, из стороны в сторону, все круче и круче... Третий круг одолеть я не смог, свалился на опилки.

Вероятно, берейторы вволю поиздевались бы надо мной, но тут наконец появился Гуго. Заняв место на середине манежа (то самое, где я только что опозорился), он приказал лошадям: «Алле!» — и сухо, точно выстрелив, щелкнул кончиком шамберьера. Сразу быстрее, сосредоточеннее пошли лошади. Тяжело переступая с ноги на ногу, Гуго провожал их оловянным взглядом. Да, он не отличался красотой — долговязый, с опущенными плечами, с криво поджатыми губами.

Затем, когда лошадей увели назад на конюшню, Гуго занялся прекрасным тонконогим жеребцом: стал учить его подыматься на задние ноги.

Учеба давалась трудно. Перехваченный под брюхом веревками — лонжами, жеребец не желал мириться с ними, судорожно метался, роняя клочковатую пену. Напрасно берейторы опять и опять подтягивали его на скрипучих блоках. Напрасно Гуго твердил сердитое: «Хох! Хох! Хох!»

Гуго вообще терпением не отличался. В это утро особенно. Кончилось тем, что, разозлившись на жеребца, он ударил его рукояткой шамберьера по морде, между глаз. Пронзительно, оскорблено заржал жеребец.

В этот момент, случайно обернувшись, я увидел Вильямса Труцци. Он стоял у форганга, исхудалой рукой хватаясь за край занавеса.

Пристально, очень пристально смотрел Вильямс на брата. Нет, не только пристальность была в его взоре, но и сердечная боль, даже гнев.

Не видя брата, Гуго продолжал кричать на жеребца. Он перешел на итальянский язык, но сейчас, обычно звучный и мелодичный, этот язык утратил свою музыку.

Рукоятка шамберьера опять пришлась жеребцу между глаз.

Тогда-то Вильямс Труцци и шагнул вперед.

Одна его рука, та, которой он только что держался за край занавеса, все еще была отнесена назад. Казалось, Труцци не был уверен, что сможет обойтись без опоры. Зато другая, протянутая вперед, выражала решимость.

Вильямс Труцци прошел в манеж, и тотчас не только тихо — безмолвно сделалось в зале.

Каждому в цирке было известно, какое губительное легочное заболевание постигло дрессировщика. Год назад, репетируя в Московском цирке водяную пантомиму «Махновщина», Труцци кинулся в бурлящий поток, спасая застрявшего в бассейне наездника. Простуда обернулась тяжким недугом — сжигающей лихорадкой. Все безнадежнее становились прогнозы врачей.

Сейчас, однако, никто из находившихся в зале не помнил об этом. Вильямс Труцци — такой же статный и энергичный, как в лучшие свои дни, — прошел в манеж. Гуго отступил перед ним. И жеребец умолк.

—  Мио каро! Мой дорогой! — произнес Вильямс, глядя в упор на жеребца. И провел ладонью по морде сверху вниз, между глаз, как бы снимая боль. — Мио каро! Мио кариссимо!

Берейтор, осторожно приблизясь, хотел подать шамберьер, но Труцци покачал головой: не надо. И распорядился отстегнуть репетиционные лонжи.

Жеребец отряхнулся. Диким глазом покосился на Гуго.

Тихо, так тихо, что никто из находившихся в зале не смог уловить смысл сказанного, Вильямс кинул брату несколько слов, и тот покорно покинул манеж. И пока он шел до барьера, жеребец продолжал следить за ним и конвульсивно вздрагивать.

—  Мой дорогой! Бояться больше не надо! Сейчас ты сделаешь... Сам сделаешь... Сделаешь хорошо! — на этот раз по-русски, ласково и нежно проговорил Вильямс.

А потом произошло удивительное. Мгновенным движением дрессировщик поднял обе руки, и жеребец, никем не понукаемый, никем не принуждаемый, поднялся на задние ноги и, высоко перебирая передними, будто в самом воздухе находя равновесие, двинулся вперед, и Труцци шел перед ним, лицом к жеребцу, и так вдвоем они пересекли манеж... Восторженные возгласы грянули в зале.

Это было утром. Сумерки успели рассеяться, и свет, бьющий в оконца под куполом, полновластно завладел всем пространством цирка.

Не глядя на брата (Гуго продолжал окаменело стоять возле форганга), Вильямс Труцци направился назад; всего вернее, затем, чтобы снова обессилено рухнуть в постель. Но пока он шел с манежа, ничто не выдавало его состояния. Шел артист. Шел мастер. Шел победитель.

А цирковое утро продолжалось. Берейторы увели жеребца. Дежурные униформисты поспешили на манеж, чтобы разровнять опилки. Вот-вот, согласно расписанию, должны были продолжиться репетиции. И тогда, решив использовать краткую паузу, я вторично шагнул за барьер.

Вероятно, меня и на этот раз одолело бы головокружение, если не на третьем круге, то на четвертом или пятом. И все-таки я упрямо двинулся вперед, заметив, что среди собирающихся артистов находится и она — юная ассистентка с васильковыми глазами. Я шел и твердил себе: «Слышишь, держись! Прямо держись! Не смей сдаваться!»

И ведь помогло. Тверже сделался шаг.

Девушка тоже меня заметила. И, оценив по-своему петушино-упрямую мою походку, весело помахала рукой,