Под брезентовым небом - [14]

Я не сразу заметил появившегося откуда-то сбоку Герцога. Да и выглядел он сейчас иначе, чем на манеже: фигурой казался тщедушнее, ростом ниже, затрапезная куртка на плечах. Заметив меня, но ограничившись молчаливым кивком, Герцог направился к униформистам: собравшись в комнате отдыха, они сражались в домино и шашки. Переговорил о чем-то, переспросил: «Все ясно?»— и ушел. Я же остался стоять, смотреть.

После первого звонка у форганга сделалось оживленнее. Покончив с игрой, униформисты стали передвигать аппаратуру, освобождать ее от чехлов, и она засверкала эмалью, полировкой. Появилась дрессировщица собачек, под ее присмотром вдоль стены расставили клетки с болонками и шпицами. Собачки сидели смирно, показывая розовые язычки. Лошадь вышла из конюшни. У нее был массивный лоснящийся круп, пегая грива, мохнатые бабки на ногах. Собачки взвизгнули, точно приветствуя лошадь, а она, отозвавшись негромким ржанием, важно проследовала дальше, навстречу своему хозяину, конному жонглеру... Один за другим появлялись теперь артисты, занятые в первом отделении. Коверный клоун в таком пестром костюме, что в глазах зарябило. Эквилибрист в мохнатом халате, точно купальщик. Воздушная гимнастка в сандалиях, громко и жестко стучавших деревянными подошвами. Скинув халатик, оставшись в голубом трико, она высвободила из сандалий легкие туфельки и начала разминаться: руки на бедра и крутые повороты, крутые наклоны всем корпусом — вперед, назад, влево, вправо, снова вперед...

Тут и второй звонок. На этот раз униформисты вышли к форгангу в полном параде: мундиры с позументами, наискось, через грудь, шнуры с золотыми кистями. Сразу сделалось празднично и будто света прибавилось. И наконец последним, самым последним вышел к форгангу сам Герцог. Да, это был он — Владимир Евсеевич Герцог, инспектор манежа. Однако неузнаваемый, подобный божеству, если можно представить себе божество облаченным во фрак с панцирно-крахмальной грудью. Это божество излучало нестерпимый блеск. Блеск пронзительно зорких глаз. Набриолиненных волос. Запонок в белоснежных манжетах. Лакированных туфель...

Униформисты построились в ряд, и Герцог обошел их, придирчиво отмечая малейшую небрежность (здесь складка морщит, там шнур перекрутился). Затем обернулся к артистам, и они, мгновение назад стоявшие в вольных и непринужденных позах, тут же притихли, подобрались, подтянулись как-то, и даже надменная лошадь обеспокоенно шевельнула ушами. «Бантик! Бантик надо пышнее расправить!» — вполголоса посоветовал Герцог юной артистке, участнице группы прыгунов-акробатов. Смущенно вспыхнув, она поспешила к зеркалу. И все они — прыгуны, эквилибрист, конный жонглер, дрессировщица собачек, воздушная гимнастка, коверный клоун, — все затаили дыхание. И тогда, сверясь с часами, извлеченными из жилетного кармана (еще один блеск — блеск цепочки от часов!), Герцог нажал на кнопку звонка, и сверху, из оркестровой раковины, низвергся бравурнейший марш.

Первым номером программы значилась воздушная гимнастка. Ничего подобного. Первый выход принадлежал Герцогу.

Вот он прошел по живому коридору, образованному униформистами. Вот приблизился к барьеру, и створки барьера будто сами собой перед ним раскрылись. Вот ступил на опилки. Марш оборвался.

—  Программу сегодняшнего экстра-представления открывает.

Что за вокал! Что за гудящий голос!

—  Программу открывает воздушный акт!

И жест рукой — великодушно широкий, царственно щедрый. Такой, точно каждого в зале Герцог одновременно одаривал и простором подкупольного пространства, и первыми росчерками трапеции, на которой, поднявшись по канату, только что вниз головой повисла гимнастка.

После, в разные годы, я видел немало других инспекторов, казалось бы не менее опытных, умеющих полновесно подать и себя, и программу. Нет, таких, как Герцог, больше не встречал. В нем была особая цирковая стать, особая колоритность.

В дальнейшем, когда знакомство мое с Владимиром Евсеевичем упрочилось, я смог расспросить его о прошлой жизни. «Происхождением моим интересуетесь? — улыбнулся он. — Самое чистокровное. И прадед, и дед, и отец — все рождались возле манежа, жили на нем, при нем и кончали жизнь!» Настоящая фамилия Владимира Евсеевича была Герцовский. С юных лет изменив ее на более звучную, он отправился в путь по тогдашней провинции: знал и балаганы, и на скорую руку сколоченные дощатые цирки, и кабалу всяческих антрепренеров. Не было, кажется, жанра, в котором он не работал бы. Остановившись наконец на гимнастических кольцах, добился прочного признания, а затем, уже в зрелые годы, перешел на работу шпреха.

Когда бы ни приходил я в цирк, Герцог всегда был на месте и всегда во всевозможных хлопотах: то униформистов тренирует, чтобы быстрее на манеже управлялись, то авизо сочиняет — распорядок номеров в программе, то расписание репетиций... В те годы в цирке много было иностранных артистов. Не поручусь, что Владимир Евсеевич в совершенстве владел языками, но, пользуясь неким международным цирковым жаргоном, он искусно подкреплял его самой выразительной жестикуляцией.

Особенно пристрастен был Герцог к ритму представления. «Темпо! Темпо!» — любил он напоминать. Это не значит, что он «гнал» программу. Напротив, иногда сознательно шел на замедление. Режиссуры, как таковой, в те годы в цирке почти не знали, но инстинктивно, руководствуясь долголетним опытом, Герцог искал в программе наиболее выгодные соотношения номеров и потому особенно тщательно, точно партитуру, составлял авизо.