Под большевистским игом. В изгнании. Воспоминания. 1917–1922 - [20]

Но вот вечером того дня, который дал такие хорошие результаты, когда начали сгущаться сумерки и в сердца малодушных начала закрадываться смутная тревога, неизбежный спутник темноты, по всей линии, как по сигналу, собрались митинги для решения вопроса, что делать дальше. В это же время немцы, кое-где оправившиеся от дневных неудач, начали проявлять активность. Это еще более обескуражило революционных воинов. «Сознательное» воинство решило, что сделало вполне достаточно, выполнило свою задачу, что дальнейшее движение будет уже «аннексией», и поэтому комитеты постановили отойти в исходное положение. Положительно было от чего с ума сойти, когда началось это паническое бегство с захваченных позиций, без всякого повода со стороны противника.

Результат этой попытки принес нашему делу в борьбе с немцами громадный вред. Эта попытка не только не принесла существенного ущерба немцам, но, напротив, еще раз доказала им (после Тарнопольской катастрофы{78}), что наша революционная армия никакого боевого значения не имеет, что сила ее равна нулю, что они смело могут убрать с нашего фронта все, что только есть боеспособного, оставив на нем лишь «обозначенного» противника, используя для этого инвалидов и стариков. В частности нам, русским, она показала, что наш фронт вовсе не обладает устойчивостью, что немцы в любой момент могут прорвать его в любом направлении, что мы всецело находимся в их руках. Нечего сказать – завидное положение. И это при громадном численном превосходстве над врагом, при обильном снабжении боеприпасами и техническими средствами, при вполне достаточном продовольствии. Вот что сделали революционеры, называющие себя русскими, с русской армией, до того времени неоднократно доказавшей, на какие подвиги геройства и самоотвержения она способна! Клеймо измены и позора вечно останется на них!

При таком положении вещей надо было все время оглядываться назад, как бы не оставить немцам, в случае их напора, богатой добычи. Надо было все, что возможно, убрать подальше в тыл, но вместе с тем сделать это осторожно, чтобы заметной эвакуацией фронтового района не породить паники среди храброго революционного воинства и не ускорить пришествия немцев.

Эта деликатная работа, которая и в прежнее время требовала от исполнителей большой выдержки и скрытности, теперь усложнилась до крайности, вследствие вмешательства «товарищей» во все отрасли военного управления.

Фронтовой комитет выделил из среды своей целый ряд разного рода комиссий: комиссию продовольствия, комиссию снабжения боевыми припасами, комиссию эксплуатации, комиссию просвещения (время ли было этим заниматься) и так далее, всех не перечесть{79}.

Члены этих комиссий были одержимы зудом деятельности и положительно не давали покоя. Поднимали какие-нибудь вздорные вопросы и носились с ними как с писаной торбой, требуя, чтобы они были немедленно рассмотрены. При малейшем промедлении в ответах на их вопросы тотчас же жалобы Главнокомандующему в очень строгих выражениях вроде того, что они вынуждены принять решительные меры, что бездействие – смерти подобно, что это саботаж, и т. п. Копии этих жалоб одновременно отсылались в политическую канцелярию военного министра, откуда следовали запросы, что сделано по ним. И без того немалая работа прямо-таки удесятерилась.

В то же время не проходило почти ни одного дня, чтобы не являлись делегации от разных войсковых частей и учреждений фронта с самыми нелепыми требованиями.

Одна делегация от пехотной дивизии требовала устройства особой санатории для солдат, предназначенной специально не для больных и выздоравливающих (так как такие санатории уже были), а для здоровых людей, только «утомленных» долгим пребыванием в окопах. Для этой санатории требовалось отпустить из складов Земского союза{80} шоколаду, сахару, макарон, рису и прочих деликатесов. Когда я ответил, что не могу дать разрешения на отпуск этих продуктов, ибо эти продукты не входят в казенную дачу и закон не предоставляет мне права изменять ее, то один из членов делегации, молодой зауряд-врач[17], ответил: «Ну, знаете, генерал, теперь законы пишут солдаты, и поэтому вы не будете в ответе». На это я ему возразил, что пусть они тогда лично ходатайствуют перед правительством об изменении мешающего им закона, пока же закон не отменен и не изменен, он для меня закон, и никто не в силах заставить меня нарушить его. «Какая бюрократия!» – воскликнул мой оппонент, и вся делегация демонстративно, не попрощавшись, покинула мой кабинет.

Другая делегация от тыловой автомобильной мастерской настаивала на том, чтобы солдатам мастерской выдавалось дополнительное жалование. За основание этого расчета была принята стоимость починки на частных заводах с подробной расценкой разного рода исправлений и замены негодных частей. Следуемая сумма ежемесячно должна была уплачиваться комитету мастерской для распределения между работавшими. Все доводы мои, что служба в мастерской та же военная служба, как и в войсковых частях, что установление дополнительного жалования для тыловых работников было бы несправедливостью по отношении к людям, находящихся в окопах, рискующим каждое мгновение своей жизнью и терпящим все невзгоды полевой жизни, пропадали даром. Приходилось чуть ли не десять раз и без всякого результата повторять сказку про белого бычка, пока наконец не удавалось избавиться от назойливых визитеров обещанием обсудить их требование.