Почти смешная история и другие истории для кино, театра - [3]
— Отметка по пению зря включена в аттестат зрелости! — крикнула завуч вдогонку, а руководство всегда право.
Хор мальчиков под управлением Соломатина заканчивал петь песню, когда отворилась дверь и в зал вошел Кира.
Тинг, который сидел под роялем на своем привычном месте, поднял голову и повилял хвостом. И только когда хор смолк, Тинг легонько тявкнул, приветствуя новичка.
— Значит, встретимся завтра на конкурсе! — объявил Соломатин.
— Ура! — грянул хор.
— Вот, я пришел! — доложил Кира. — А почему здесь собака, она тоже поет?
— Обычно аккомпанирует на рояле, — ответил Соломатин. — Только сегодня собака не в настроении. Для начала, Кира, ты поработаешь с ассистентом. Тинг, вперед!
Соломатин с собакой ушли, а Андрюша протянул новичку руку.
— Андрюша Минаев! Ты Баха любишь?
Кира не нашелся, что ответить.
— Прокофьева, Шостаковича?
Кира пожал плечами.
— Ну а Верди, Бизе?
— Бизе люблю! — обрадовался новичок. — Еще больше люблю наполеон и эклер с заварным кремом! — И победоносно поглядел на хористов, ожидая привычной реакции. Но ее не последовало.
— На первый раз прощаем, а на второй набьем… — Шура показал кулак. Среди певцов тоже бывают драчуны, и не только в детском возрасте.
Каждое утро в семье Соломатиных начиналось в принципе одинаково. Тинг вертелся возле стола, держа миску в зубах и стуча ею об пол. Непрерывно звонил телефон.
И вот сейчас Клавдия Петровна сняла трубку и, узнав, кого вызывают, сказала:
— Томы нет!
Звонили, как правило, дочери.
Тамара вышла из ванной, запахнувшись в халатик, как всегда, баснословно красивая.
Опять задребезжал телефон. Тамара сняла трубку.
— Тамары нет! — сказала она и добавила: — Надоели!
— Гогунцовым уже дали квартиру, — тараторила Клавдия Петровна, — и Бржезицким тоже… Если не ходить в исполком и не клянчить… А ты учитель, — она привычно нападала на мужа, — учителям что-то там полагается…
— Но я не умею клянчить…
— Вот если бы Дима уже защитился, стал кандидатом, ему бы полагалась дополнительная площадь…
Дима резко поднялся:
— Ночевать останусь в лаборатории!
— Почему? — огорчилась мать. На то она и мать, чтоб огорчаться.
— В этой давке работать нельзя! — Уходя, Дима коленкой стукнулся о рояль. — Когда наконец продадут эту рухлядь?
— Это не рухлядь, — возразил Соломатин, — это беккеровский рояль.
Тинг, которому надоело ждать, шмякнул миской об пол, сел на задние лапы и жалобно заскулил.
— Помолчи! — прикрикнула Клавдия Петровна. — Вот если бы ты, Ефрем, привел в дом породистую собаку, говорят, им тоже полагается дополнительная площадь!
— Тинг сверхпородистый, помесь боксера с легавой!
— Мам, моя очередь! — весело напомнила Тамара.
— Да-да, — продолжала мать, — если бы ты не бросила теннис, стала мастером спорта, в институт бы попала — спортсменам всегда натягивают отметки, — и тебе тоже, как мастеру спорта, полагалась бы дополнительная площадь.
Уже в третий раз раздался телефонный звонок. Соломатин снял трубку и поздоровался:
— Вова, здравствуй! Сейчас!
Тамара взяла трубку из рук отца.
— Меня нет! — И повесила трубку на рычаг. — Я забыла вам сообщить: с Вовой все кончено.
— Воза — хороший мальчик, — жалобно сказала мать, — очень способный!
— Пока он выбьется в люди, — возразила Тамара, — я уже стану старухой, а я хочу жить хорошо в глубокой молодости!
— Цинизм — это гадость! — Отец поглядел на часы и напомнил: — На работу опоздаешь!
Каждое утро в семье Соломатиных одинаковое, но вместе с тем каждое утро приносит с собой что-нибудь новенькое.
— А мне торопиться некуда! — бесстрастно сообщила Тамара. — Я уволилась. — И добавила: — Сидеть в темноте, с этой дурацкой пленкой, чьи-то бесконечные физиономии, пейзажи Крыма, руки пахнут гипосульфитом — какая гадость!
— И что ты собираешься делать? — спросил отец.
Дочь ничего не ответила, а мать вздохнула:
— Я не жалуюсь, я никогда не жалуюсь, в нашей семье все хорошо!
Она встала из-за стола, чтобы отнести посуду на кухню, и, сделав неосторожное движение, ударилась о рояль.
— Почему ты играешь на рояле, — сказала Клавдия Петровна, — а не на скрипке?
После завтрака Ефрем Николаевич скрылся в ванной, где висело зеркало, достал из кармана галстук — «бабочку», прислушался (ничьих шагов не было слышно) и примерил его. Лицо Соломатина приняло строгое выражение, он, как дирижер, взмахнул руками…
И сразу зазвучал латинский текст «Магнифики» Баха.
— «Сикут лакутус…»
Солировал Андрюша, вдохновенно выводил латинские слова, и хор подхватывал их. Гордо и мощно звучал детский хор под управлением Соломатина. Ефрем Николаевич был одет в черный костюм. Ефрем Николаевич завязал галстук, «бабочка» лежала в кармане, нацепить ее он не рискнул. Ефрем Николаевич был торжествен, строг и артистичен.
— «Сикут лакутус…» — заливался хор.
Дети были в белых ослепительных рубашках. Они без всякого стеснения пели на сцене большого концертного зала.
Закончив петь, выдержали паузу. Наступила тишина. Ни одного хлопка, ни одного одобрительного возгласа.
В концертном зале прослушивали хор несколько человек. Они скучали, сидя за столом, поставленным в проходе. Лица их были, как водится у членов комиссии, усталые и постные.
— Спасибо, товарищи! Можете идти! — сказал председатель.
