Почти напоследок - [5]

Несуществующим

совсем не легче на земле существовать.

Моя любимая,

ты воскреси меня,

ребенка своего,

лепи,

лепи меня

из всех останков,

из себя,

из ничего.

Ты -

мое будущее,

моя мгновенная и вечная звезда.

Быть может, любящая,

но позабывшая, как любят...

Навсегда?

* * *

Под невыплакавшейся ивой

я задумался на берегу:

как любимую сделать счастливой?

Может, этого я не могу?

Мало ей и детей, и достатка,

жалких вылазок в гости, в кино.

Сам я нужен ей — весь, без остатка,

а я весь — из остатков давно.

Под эпоху я плечи подставил,

так, что их обдирало сучье,

а любимой плеча не оставил,

чтобы выплакалась в плечо.

Не цветы им даря, а морщины,

возложив на любимых весь быт,

воровски изменяют мужчины,

а любимые — лишь от обид.

Как любимую сделать счастливой?

С чем к ногам ее приволокусь,

если жизнь преподнес ей червивой,

даже только па первый надкус?

Что за радость — любимых так часто

обижать ни за что ни про что.

Как любимую сделать несчастной —

знают все. Как счастливой — никто.

* * *

Спасение наше — друг в друге,

в божественно замкнутом круге,

куда посторонним нет входа,

где третье лицо — лишь природа.

Спасение наше — друг в друге,

в разломленной надвое вьюге,

в разломленном надвое солнце.

Все поровну. Этим спасемся.

Спасение наше — друг в друге:

в сжимающем сердце испуге

вдвоем не остаться, расстаться

и в руки чужие достаться.

Родители нам — не защита.

Мы дети друг друга — не чьи-то.

Нам выпало нянчиться с нами.

Родители наши — мы сами.

Какие поддельные страсти

толкают к наживе и власти,

и только та страсть неподдельна,

где двое навек пеотдельны.

Всемирная слава — лишь призрак,

когда ты любимой не признан.

Хочу я быть всеми забытым

и только в тебе знаменитым!

Л чем я тебя обольщаю?

Бессмертье во мне обещаю.

Такую внутри меня славу,

которой достойна по праву.

Друг в друга навек перелиты,

мы слиты. Мы как сталактиты.

И северное сиянье —

не наше ли это слиянье?

Люден девяносто процентов

не знают любви полноценной,

поэтому так узколобы

апостолы силы и злобы.

Но если среди оскопленных

осталось лишь двое влюбленных,

надеяться можно нелживо:

еще человечество живо.

Стоит на любви все живое.

Великая армия — двое.

Пусть шепчут и губы и руки:

«Спасение наше — друг в друге».

* * *

Никто не спит прекраснее, чем ты.

Но страшно мне,

что ты вот-вот проснешься,

и взглядом равнодушно вскользь коснешься,

и совершишь убийство красоты.

* * *

Какое право я имел

иметь сомнительное право

крошить налево и направо

талант,

как неумелый мел?

* * *

Когда уйду я в никогда,

ты так же будешь молода —

я за тебя состарюсь где-то

в своем посмертном вечном гетто,

но не впущу тебя туда —

ты так же будешь молода.

не исчезай

По исчезай... Исчезнув из меня,

развоплотясь, ты из себя исчезнешь,

себе самой навеки измена,

и это будет низшая нечестность.

Не исчезай... Исчезнуть — так легко.

Воскреснуть друг для друга невозможно.

Смерть втягивает слишком глубоко.

Стать мертвым хоть на миг — неосторожно.

Не исчезай... Забудь про третью тень.

В любви есть только двое. Третьих нету.

Чисты мы будем оба в Судный день,

когда нас трубы призовут к ответу.

Не исчезай... Мы искупили грех.

Мы оба неподсудны, невозбранны.

Достойпы мы с тобой прощенья тех,

кому невольно причинили раны.

Не исчезай... Исчезнуть можно вмиг,

но как нам после встретиться в столетьях?

Возможен ли па свете твой двойник

и мой двойник? Лишь только в наших детях.

Не исчезай... Дай мне свою ладонь.

На ней написан я — я в это верю.

Тем и страшна последняя любовь,

что это не любовь, а страх потери.

наш моторист

Ю. Пархоменко

Наш моторист о мотор исцарапан.

Пляшет на шее в оленьем чехле

с отполированной ручкой из капа

нож вместо крестика,

навеселе.

Эй, моторист,

а не давит ли шею

в бисерных брызгах

шнурок от ножа

утром,

когда Селенга хорошеет,

розовой иеной иод нами дрожа?

Поздно ты вздумал расшабривать втулку.

Лось мельканул,

да мотор подзаглох,

и моторист,

отшвырнув свою «тулку»,

мат унежняет:

«Японский ты бог...»

Что есть вкусней,

чем исчезнувший лось,

если убить его пе удалось!

Лось в Селенгу опустился степенно.

На воду он для забавы подул,

а на рогах его —

наша пена

дальше, чем выстрел из вскинутых дул.

А моторист —

он зарылся в моторе.

Цедит с угрюмою хрипотой:

«Ну и мотор —

хренота с мототою

или точней —

мотота с хренотой».

II(попки летят.

Мы гребем опунешю.

И удаляется,

еле видна,

нас обогнавшая наша пепа

из-под сломавшегося винта.

Нот как мы глупо себя обогнали,

вот до чего мы себя довели,

если не кем-то рожденная —

нами

пена вдали,

ну а мы — на мели.

Рано считали мы все,

что матеры

и что уже покорилась река.

Пены наделали наши моторы —

даже хватило на облака!

Но Селенга

как истории сцена.

Часто бывает,

что слава у нас —

пас обогнавшая наша иена,

ну а прославленный —

прочно завяз.

Сколько я пены пустил по Вселенной.

Где она,

будто и не была!

Как обогпать свою прежнюю пену,

ту,

что предательски обогнала?

Пена —

сомнительное утешенье,

если распорота лодка,

кренясь.

Страшно и то,

что внизу,

по теченью

могут принять нашу пену за нас.

И оскорбительней едкого смеха,

если над россыпью лосьих лепех

горы еще повторяют эхо,

эхо мотора,

который заглох.

Эй, моторист,

мы на камни залезли!

Крест па груди заменил ты ножом,

только не лучше ли будет нам —

если

пену свою за кормой сбережем?

Что ты мне скажешь о пенной науке,