Почему же не Эванс? Убийство в восточном экспрессе. Трагедия в трех актах. Разбитое зеркало - [3]
Такие мысли одолевали Бобби, преисполненного смешанным чувством любви и досады. Ему казалось, что он без конца приносит себя в жертву весьма странным понятиям отца. А мистер Джоунз полагал, что это он приносит себя в жертву молодому поколению, которое этого толком не понимает и не ценит. Вот ведь как по-разному можно смотреть на одно и то же.
Доктора нет уже целую вечность. Пора бы ему вернуться…
Бобби встал и нетерпеливо затоптался на месте. В эту минуту сверху донеслись какие-то звуки, и он поднял голову, радуясь, что наконец подоспела помощь и в его услугах больше нет нужды. Но это был не доктор, а какой-то незнакомый человек в брюках гольф.
— Послушайте, — сказал незнакомец. — Что-нибудь неладно? Несчастный случай? Я могу чем-нибудь помочь?
Высокий мужчина, с приятным тенорком. Толком его разглядеть Бобби не мог — с каждой минутой становилось все темнее.
Бобби рассказал, что произошло, незнакомец что-то невнятно пробормотал. Потом спросил:
— Что мне сделать? Привести кого-нибудь на помощь или еще что?
Бобби объяснил, что помощь на подходе, и спросил, не видно ли кого.
— Нет, пока нет.
— Понимаете, — продолжал Бобби. — Мне в шесть нужно быть в одном месте.
— И вы не хотите оставлять…
— В общем, да, — сказал Бобби. — Бедняга, конечно, уже мертв, и тут уже ничего не поделаешь, и все-таки…
Он замолчал, ему, как всегда, трудно было облечь в слова свои ощущения и переживания.
Однако незнакомец, казалось, все понял.
— Разумеется, — сказал он. — Послушайте, я к вам спущусь… только если сумею, и дождусь приезда этих молодцов из полиции.
— Ох, правда? — с благодарностью отозвался Бобби. — У меня встреча с отцом. Он у меня славный, но, если его подведешь, огорчается. Вам видно, где спускаться? Чуть левее… теперь вправо… вот так. На самом деле это нетрудно.
Бобби направлял незнакомца, подсказывал, куда тому лучше ступать, и наконец они оказались лицом к лицу на узкой площадке. Пришедшему было лет тридцать пять. Лицо маловыразительное, к нему так и напрашивались монокль и усики.
— Я нездешний, — объяснил он. — Кстати, моя фамилия Бассингтон-ффренч. Приехал приглядеть здесь дом. Скверная, однако, история! Он оступился?
Бобби кивнул.
— Туман. А тут поворот… Ну, до свидания. Огромное спасибо. Мне надо спешить. Вы очень добры.
— Ну что вы, — возразил тот. — На моем месте любой поступил бы так же. Невозможно оставлять беднягу одного… Это было бы как-то не по-божески.
Бобби взбирался по крутой тропе. Очутившись наверху, он помахал незнакомцу и припустился бегом. Чтобы выиграть время, он не стал обходить кругом, а просто перескочил через церковную ограду.
Викарий заметил это из окна ризницы[9] и страшно возмутился. Было уже пять минут седьмого, но колокол еще звонил.
Объяснения и взаимные упреки были отложены до окончания службы.
Едва отдышавшись, Бобби занял свое место и принялся со знанием дела включать регистры старого органа. В унисон своим мыслям он заиграл шопеновский похоронный марш[10].
Позднее не столько разгневанный, сколько огорченный — и он ясно дал понять это сыну — викарий принялся его распекать.
— Если не можешь сделать что-нибудь как следует, нечего и браться, дорогой мой, — сказал он. — Ты и все твои дружки, похоже, вовсе не имеете понятия о времени, но есть Некто, кого мы не вправе заставлять ждать. Ты сам вызвался играть на органе. Я тебя не принуждал. Но ты человек слабовольный и вместо этого предпочел играть в какую-то там игру…
Бобби подумал, что отца лучше остановить — пока тот не зашел слишком далеко.
— Прости, папа, — сказал он легко и непринужденно — в обычной своей манере. — На сей раз моей вины нет. Я оставался с трупом.
— Оставался с кем?
— С беднягой, который оступился и упал с утеса. Знаешь, это там, где глубокая расселина, у семнадцатой метки на поле для гольфа. Там как раз поднялся легкий туман, и бедолага, должно быть, сделал неверный шаг и оступился.
— О, Господи! Какое несчастье! И что же, он так сразу и умер?
— Нет, не сразу, но он был без сознания. А умер, когда доктор Томас уже ушел. Но я чувствовал, что должен побыть около него… Не мог я дать тягу и бросить его там одного. Но потом появился еще какой-то человек, я оставил его в качестве траурного караула и со всех ног кинулся сюда.
Викарий вздохнул.
— Ох, дорогой мой Бобби, неужто ничто не в силах поколебать твою бесчувственность? Не могу передать, как ты меня огорчаешь. Ты только что столкнулся лицом к лицу со смертью… с внезапной смертью. А тебе все шуточки. Полное, полное равнодушие… Для твоего поколения все… все самое печальное, самое святое — лишь повод повеселиться.
Бобби заерзал на месте.
Что ж, коль отец не может понять, что шутишь только оттого, что из-за случившегося у тебя так гнусно на душе, ну, значит, не может… Такое ведь не объяснишь. Когда имеешь дело со смертью, с трагедией, приходится проявлять выдержку.
Впрочем, этого следовало ожидать. Те, кому уже перевалило за пятьдесят, просто не в состоянии ничего понять. У них обо всем самые диковинные представления.
«Наверно, это из-за войны[11],— подумал Бобби, пытаясь оправдать отца. — Она выбила их из колеи, и они так и не смогли оправиться».
