Почему так важен Оруэлл - [13]

«Но было бы опасно не видеть того факта, что миллионы людей на Западе, может статься, будут в страданиях и страхе спасаться бегством от собственной ответственности за судьбу человечества и выплеснут свой гнев и отчаяние на огромного монстроподобного козла отпущения, которого оруэлловский „1984“ создал перед их глазами»[21] (Исаак Дойчер, «1984: мистицизм жестокости», 1955).

«Оруэлл подготовил почву для ортодоксальных политических воззрений целого поколения… Рассматривая борьбу как схватку нескольких избранных над головами апатичной толпы, Оруэлл создал условия для поражения, за которым — отчаянье» (Реймонд Уильямс, «Джордж Оруэлл», 1971).

«Оруэлл редко писал об иностранцах, если только — с точки зрения социологии, и даже в этом случае — спустя рукава, что обычно для него не свойственно; также редко он упоминал иностранных писателей и испытывал крайнюю неприязнь к иностранным словам. Хотя он осуждает империализм, жертвы империализма нравятся ему еще меньше. Не удивительно ли ощущать в его „1984“ легкий намек на то, что мир, в котором не осталось даже воспоминания о Британии до 1914 года, непременно должен быть бесчеловечным миром? И неужели ошибкой будет видеть, что обитатели „Скотного двора“ имеют много общего не только с жителями Советской России, но и с „низшими расами“ Киплинга вообще и с бирманцами Флори в частности, которые непременно должны попасть во власть собственной своей мрачной тирании, как только относительно благопристойные британцы их покинут?» (Конор Круз О’Брайен, «Взгляд Оруэлла на мир», 1961.)

Все эти цитаты — лишь небольшой, хоть и более чем показательный пример, который можно привести для демонстрации неприкрытой недоброжелательности, злонамеренности и сумбурности мысли, состояния, которое, похоже, самопроизвольно охватывает представителей некоего круга лиц при одном упоминании имени Оруэлла. Хотя, возможно, и не совсем самопроизвольно; сразу бросается в глаза, что многие авторы приписывают Оруэллу колоссальные возможности, и поэтому они совершают распространенную ошибку, упрекая его за его «воздействие», и поэтому они, будучи не в силах удержаться, обрушивают свою критику и на его биографию, не ограничиваясь творчеством, и поэтому они (в этом случае хотя бы напоминая свою мишень) противоречат и сами себе, и друг другу. Могу также добавить, что сам лично довольно откровенно поговорил с каждым из перечисленных авторов, за исключением Дойчера (с его вдовой, Тамарой, я, правда, встречался однажды), а также напомнить, что пусть Конор Круз О’Брайен давно отошел от левой идеологии, в свое время он высоко ценился как непреклонный противник как Оруэлла, так и в чем-то близкого ему автора, Альбера Камю.

Эдварду Томпсону можно было бы возразить (хоть аргумент этот в наши дни поймут немногие), что если бы Оруэлл не упомянул Тома Уинтрингема примерно в двадцати своих эссе, само имя его было бы сейчас, скорее всего, забыто. Вернувшись со службы в интернациональной бригаде Испании разочарованным в сталинских методах, Том Уинтрингем, вместе с Хамфри Слейтером, близким другом Оруэлла, предполагал, что Британия развернет «народную войну» для защиты от возможного нацистского вторжения. Несмотря на значительные опасения властей, он возглавил штаб Остерли Парка[22] и помогал пропагандировать идею создания добровольческих отрядов местной самообороны.

Эта военная доктрина, призванная, с одной стороны, повысить цену возможной высадки для германских войск, а с другой — привлечь и обучить вышедших из призывного возраста людей, нашла в Оруэлле самого деятельного сторонника. В своей журналистской деятельности военной эпохи эта тема временами захватывала его полностью: Оруэлл видел в ней и надежду на будущую демократизацию Великобритании, и воспоминания о поверженной республиканской Испании.

Что же касается Джеймса Бернхема, интеллектуального отца холодной войны (подробнее о нем — в следующей моей главе), — Оруэлл был одним из немногих экспертов, которые осознавали пагубное влияние его проповедей и жестко их критиковали, что крайне уязвляло самого Бернхема. Ни один человек, знакомый с тем, что писал Оруэлл про Бернхема, не мог бы в принципе прийти к выводу, что Оруэлл ищет в трудах Бернхема какого-либо «подтверждения» своих идей. Дело обстоит совсем иначе.

Салман Рушди повторяет ошибку Томпсона насчет квиетизма (повторяется он и в названии эссе, хотя и утверждает, что это — случайность), приводя в пример фразы, вложенные Оруэллом в чужие уста, будто все сказанное произносилось от имени автора. К примеру, в «Во чреве кита» Оруэлл пишет: «И прогресс, и реакция — все оказалось обманом»; «Отдайся созерцанию происходящего в мире… прими его, стерпись, фиксируй» — станет «формулой, которую сегодня любой чуткий писатель, вероятно, примет на вооружение». Куда же еще ясней? Настолько очевидно, что это — не собственное его мнение, что можно было бы и не упоминать факты из собственной его жизни — последние десять отчаянных лет активной деятельности, посвященной демократии и деколонизации, и два написанных романа ярко выраженной антитоталитарной направленности. Я испытываю крайнюю неловкость, делая замечания моему дорогому другу, читателю более внимательному, чем я сам, но ошибочное приписывание мыслей и особенностей характера персонажа третьего плана самому автору является грубым просчетом, которого уже в раннем возрасте учат избегать.