Поцелуй Валькирии - [36]

— Вы не разу не вязали ее?

— Никак не решусь. Мне некогда возиться с потомством.

Спальня Адель выглядела удручающе: потрескавшаяся на окнах краска, подранные «котеночком» обои, скрипящий паркет, пыль, которую не замечали слуги. Старый абажур изгрыз клест, когда-то гостивший у Эрика-подростка.

Когда Ингрид отправилась к себе, Адель выглянула в коридор. Мать Эрика медленно брела, шепча себе под нос:

— Скандал! Скандал! — причитала она. — А если Бернадотты узнают, если Кристина узнает?… — Ингрид задохнулась от ужаса и захныкала. — Почему я? И младенец. Боже!

Адель тихо прикрыла дверь.

Ночью к ней скреблась кошка, которая не умела открывать двери и ныла в коридоре. Адель лежала на свежих хрустящих простынях, перелистывала рукопись Эрика — короткие оригинальные рассказы, написанные в пору юношеского увлечения галлюциногенами. С момента их создания прошло около десяти лет, но Эрик любил демонстрировать неискушенным грани своей неординарности. Когда устали глаза, Адель провалилась в сон.

Пленный был привязан к стулу, оставшемуся последним из сожженной для обогрева мебели. Кто-то из ребят, пытая француза, отсек ему палец, и теперь тот голосил.

— Пианист, — перевел Вальтер.

Эхо криков рикошетом отскакивало от стен бункера. И они, грязные, голодные, вскрывали добытые у француза консервы окровавленным ножом. В лесу, куда вели провалы тоннелей, похоронены Отто и Рихард, Адель помнила неопрятные волоски на их не знающих бритвы нежных щеках. Они смогли слегка забросать их мерзлой землей, и вороны каркали в кленовых вершинах. Адель носила мундир убитого снайпера с пыльными дубовыми листьями на погонах и ожерелье из вражеских армейских жетонов, ее ногти почернели, кожа стала шершавой, а в волосах ползали вши. Мальчики избили Питера — он опустошил флягу с алкоголем и спрятался в конференц-зале, закрыв тяжелую дверь и набрав комбинацию цифр, но замок заржавел. Теперь блевал в углу. А пианист, такой чистенький, брызгал слюной.

— Понял, что обречен, — комментировал Вальтер. — Говорит, склеп. Поначалу дергался. Говорил, дети. Я ему объяснил, что наиболее жестокие и циничные преступления совершают дети. Дети не знают, что такое предел.

Француз надломлено смеялся и выплевывал:

— Гитлер капут, дегенераты! Вас, ублюдков, вырежут! А мамочек ваших оттрахают евреи! И ты, сука, будешь еврейской подстилкой.

Через секунду он замолк — Адель пропорола ему селезенку. Потом на коленях стояла у стула, глядя на свесившуюся окровавленную руку. Часы на запястье продолжали свой ход, и Адель сняла их. Традиционно первые часы вручали отроку родители — как символ наступления зрелости, когда тот сам начинает отмерять собственное время. Вот она и повзрослела.

Адель проснулась, хватая ртом воздух, и сцепила большой и указательный пальцы на правой руке, проделать то же с левой, беспалой, она не могла. Четыре утра показывала ее «устрица».

За завтраком Ингрид развлекала ее болтовней. Адель узнала о букинистической лавке, которую Ингрид хотела открыть, о ворах, забравшихся в дом и вытащивших из бельевого шкафа спрятанные золотые украшения.

— Сама я сахара не употребляю, но где-то на кухне у меня сохранились пакетики — однажды я летала самолетом на похороны, — и служанка, действительно, принесла пожелтевшие пакетики с эмблемой авиационной компании.

Ингрид не задавала вопросов о ее муже, не стыдила ее и не сочувствовала. Ингрид пребывала в полной уверенности в том, что она носит ребенка Эрика. В глазах Ингрид был вопрос, чего блудная девка добивается: судебного разбирательства, сенсации, денег? Ну уж нет, от Эрика ей ничего не получить! И Адель с аппетитом ела — она не собиралась разочаровывать Ингрид в ее подозрениях.

— Где вы познакомились с Эриком? В Нью-Йорке?

— Он подошел ко мне в магазине и позвал на свидание, — мило улыбнулась Адель.

После завтрака Адель решилась осмотреть дом. Он был огромен, но жилыми оказались только несколько комнат. Остальные использовались как кладовки, где пылились бесформенные груды книг для мифической букинистической лавки, коробки с детскими игрушками и одеждой, которые обязательно пригодятся потомкам Эрика.

Старые датские газеты пестрели военными карикатурами Бидструпа. Одна из них звалась «Цена мира»: красивая женщина на диване закрыла лицо руками — плачет, рядом стоит Гитлер — поправляет галстук, внизу текст:

«Чехословакия: Ты нарушил свое обещание!

Гитлер: Не плачь из-за этого, крошка, я дам тебе еще одно».

Почему-то Адель совсем забыла, что Ингрид датчанка.

Адель обнаружила удочку, спустилась в заброшенный сад, где в траве терялись пурпурно-лиловые крокусы и желтые нарциссы. Усатый садовник сжигал прошлогоднюю листву. Видимо, он был дилетантом в садоводстве, поскольку устроил костер рядом с тропинкой. Эрик, нанимая прислугу, явно жалел денег.

— Господин… — нахмурилась Адель. Ингрид же называла ей имя усача!

— Эстен, — кивнул ей тот.

— Клод Моне в саду Живерни сочетал маки с голубыми ирисами, а фиалки обрамлял желтой лакфиолью. Выделял тень под деревьями, — рукой Адель указала под кроны лип, растущих вокруг, — высаживая под ними цветы синие и фиолетовые. Он любил закат и подчеркивал его красоту — в западной части сада росли золотисто-оранжевые. На границе сада были сиреневые — Моне добивался углубления перспективы — вдали все предметы приобретают легкий голубоватый оттенок. Ему не важен был сорт, только окраска.